Good Again

— Ох, эй, все нормально… — сказала Доктор Агулар мягко, растирая мне предплечье в том месте, где из-под рукава футболки была видна голая кожа. Потом она взяла другую мою руку и проделала то же самое и с ней, а заодно размяла углубления между пальцев, осторожно разгоняя мне кровь. При иных обстоятельствах подобное прикосновение показалось бы мне нарушением моего личного пространства, но сейчас оно смогло меня успокоить, и уже через несколько минут я пришла в себя и перестала плакать. Когда это случилось, я наконец повернулась к ней, испытывая ужасное смущение.

— Простите, — выдавила я.

— Не стоит, — она улыбнулась, и я впервые ощутила, что за ее внешним спокойствием кроется настоящая буря, которую скрывали внимательный взгляд и симпатичное личико, как будто ощутила внезапный порыв ветра. И это так не вязалось с ее всегдашней сдержанностью, что заставило меня еще раз взглянуть на нее.

— Нелегкое время, Китнисс. Я бываю у стольких людей: у них вроде как простуда, или проблемы с желудком, или бесконечные боли в сердце, кто-то страдает головокружениями и обмороками. Я вижу разные симптомы, но все они вызваны одной и тоже хворью, — она печально покачала головой. — Не извиняйся за то, что больше уже не можешь этого выносить. Все это переживают. Все мы скорбим, и это еще долго будет продолжаться, если вообще когда-нибудь закончится.

— Не выношу одиночества, — прошептала я, словно раскрывая грязный секрет.

Доктор Агулар подняла глаза к потолку и глубоко вдохнула.

— Я тоже его не выношу. В Тринадцатом все время кто-то был поблизости. Там человек никогда не оставался наедине с собой, разве что ночью, и то рядом была семья. Когда же я приехала в Двенадцатый, первое, с чем мне пришлось свыкнуться — подолгу быть одной, — Доктор Агулар одарила меня грустной улыбкой. — Мой сын в Четвертом, помогает его отстраивать. Он ненамного старше тебя. Я понимаю, отчего он выбрал это — мы должны делать то, что считаем нужным, как бы тяжелы ни были наши потери. Это и мне дает силы жить дальше, помогать людям, чтобы они хотя бы немного пришли в себя. После дня такой работы идешь домой уже не такой опустошенной. Ты меня понимаешь?

И вдруг меня пронзила внезапная мысль и я не смогла сдержать вопрос:

— Ваш муж погиб, так?

Доктор кивнула.

— При осаде Ореха. Умер мгновенно, как мне сказали. А меня туда не посылали.

Я вспомнила о Пите, о том, как он пропал на арене, и как я считала его мертвым, когда только попала в тринадцатый, и как это меня убивало.

— Как вы…? — начала я, но осеклась.

— Пережила это? — она сделала глубокий вдох, чтобы сдержать бурю, которая, видно, бушевала где-то в глубине. — Это невозможно пережить. Не сразу. Ты вдруг решаешь радикально все изменить, например, как в моем случае, поехать добровольцев в Дистрикт, в котором — ты точно знаешь — в тебе нуждаются, и попытаться справиться с этим. Я не забыла, но ощущение, что я каждый день чуть-чуть делаю жизнь других людей лучше, помогает справиться с тоской. А как еще. Мы нужны друг другу, — она осторожно опустила мою руку на диван. — Это слишком тяжелое бремя для любого человека, чтобы нести его в одиночку. Так что и не пытайся, — Она улыбнулась, и буря внезапно улеглась, возможно, для того, чтобы снова разбушеваться позже, когда она останется наедине с собой.

— Спасибо, — сказала я искренне.

— Это тебе спасибо за то, что мы смогли поговорить. Теперь мне снова лучше. Я должна позвонить Доктору Аврелию и сообщить, что тебе полегчало. А то он наверняка места себе не находит от беспокойства.

— Я не хотела всего этого, — выпалила я невпопад. Я говорила о Докторе Аврелии. После всей той эмоциональной встряски, которую я перенесла по его милости, я не особенно тепло о нем думала, но следовало признать, что свою работу он все же сделал. Было бы несправедливо на него за это злиться.

Пока врачи говорили между собой по телефону, я теребила жемчужину на своем помолвочном кольце. По крайней мере, Пит был жив. Его здесь не было, но он был жив. И если вдуматься, то некогда это было самым большим, на что я вообще могла надеяться. И вдруг я так сильно по нему затосковала, что у меня даже заломило все тело. Я не могла выносить все это в одиночку. Больше не могла. Но я отбросила опасные мысли, которые роились у меня в голове. Однажды он вернется домой, и мне вовсе не хотелось, чтобы он столкнулся с последствиями моих черных дум.

Я медленно села и посмотрела в окно. День был еще далеко не окончен, и я вдруг стала мысленно составлять длинющий список дел. Не будь Пит сейчас в Капитолии, мы оба были бы с ним заняты по горло. Мы бы занимались садом. Вычищали дом после зимы. Пора было убрать подальше теплую одежду. Еще была пекарня и приют. У меня тут же перехватило дыхание от того, как много всего нужно было сделать. Когда Доктор Агулар складывала свой чемоданчик, ее глаза блеснули.

— Вижу, кое-кому же получше? — сказала она, когда я провожала ее до двери.

Я лишь кивнула.

— Немного, спасибо.

Она не могла скрыть усмешки.

— Только не перестарайся. И позвони мне, если почувствуешь приближение приступа, ладно? Скоро тебе позвонит Доктор Аврелий, а я появлюсь завтра.

— Хорошо, — ответила я, прикрывая за ней дверь и ощущая, как легкие наполнились благоуханным вечерним воздухом. Отправившись на кухню, я выудила из морозилки кусок мяса, положила его размораживаться в миску с водой, сама же вернулась к телефону и набрала номер Эффи.

— Привет. Я тут затеяла мясное рагу. Что ты собиралась делать сегодня вечером?

***

Голос Пита в телефонной трубке, теплый и выразительный, рассказывал мне сказку. Он брал книги в больничной библиотеке, чтобы скоротать время по вечерам, и я умолила его почитать мне вслух. Тем более что самой мне нынче не хватало усидчивости, чтобы с головой погрузиться в чтение. Со временем это превратилось у нас в ежевечерний ритуал, он уже много чего успел мне прочесть. Звук его голоса успокаивал. Лежа на его подушке, я вся обращалась в слух, а он душевно и четко выговаривал каждое слово, каждое предложение.

— Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло тёплое, благодатное лето,* — закончил он теплым, обволакивающим голосом.

В повисшей тишине я обдумывала все услышанное, а Пит, судя по звуку, отложил книгу на свою прикроватную тумбочку.

— Ты думаешь, что осколки льда в сердце Кая означают все самое плохое, что только может случиться с человеком? — спросила я, упиваясь его незримым присутствием и послевкусием от звука его голоса.

Пит некоторое время поразмышлял над моим вопросом, прежде чем ответить:

— Думаю, да. Льдинки разрушили его восприятие мира — какие бы прекрасные вещи его не окружали, он замечал лишь плохое. Он мог переживать ревность и разочарование. Возможно, это было просто такая фаза его жизни, через которую нужно было пройти, перерасти её.

— Возможно, но он все равно продолжал составлять слово «любовь» из льдинок. Как будто знал даже пребывая в плену у холода, что может его освободить, хотя и не мог освободиться сам. Он знал, что ему нужна Герда, и просто ждал, когда она к нему доберется, — я посильней закуталась в одеяло, когда это произнесла.