Good Again

На меня нападали беспросветно мрачные мысли — еще месяц назад я и подумать не могла, что снова могу оказаться в подобном состоянии духа — совсем как по окончании войны, но теперь они уже не спешили улетать прочь. Потери, бесконечные потери. Был ли вообще смысл в том, чтобы бороться за жизнь? Зачем было тратить столько сил, переносить столько страданий, если послевоенная жизнь оказалась порой труднее, чем сами сражения? Зачем любить человека, лелеять и пестовать это чувство, чтобы, когда он будет вырван из твоей жизни, мучиться в тысячу крат сильнее, чем если бы тебе вообще некого было любить?

Я не выбирала любить свою сестру Прим, по крайней мере, не я решала нашу с ней судьбу — она была предначертана звёздами. Я защищала ее, заботилась о ней оттого, что она оказалась в моем сердце как только она появилась на свет. Пит же был моим выбором. И я намеренно позволила чувствам к нему возобладать надо мной. Сама решила строить с ним жизнь. Зависеть от него так, как прежде ни от кого не зависела. Теперь же я понятия не имела, когда он ко мне вернется. И я страдала от неизлечимой сердечной боли, и мне некого было в этом винить никого, кроме себя самой.

Первая ночь наедине с собой стала сюрреалистическим погружением в мир страшных грез и безумия. В перерыве между галлюцинациями и ночными кошмарами я изобретала такие схемы, которых и вообразить было невозможно при свете дня. Прокручивала в голове идею вообще не разговаривать с ним, пока его нет рядом. Склонялась к мысли, что мне нужно научиться скрепя сердце отвыкнуть так сильно от него зависеть — не важно, в Капитолии ли он или в моей постели. Я стану равнодушной. Независимой. Свободной. Кому нужна вся эта любовная дребедень, верно?

В тот самый первый день я пыталась найти способ снова стать бесстрастной. Говорить с ним я все равно не могла: он был пока что в поезде в Капитолий — чем не отличный повод попрактиковаться. И я решила не поддаваться любви, пока эта любовь сама собой не загнется без постоянной подпитки. Решила, что он может со временем стать для меня просто одним из тех людей, кого я знаю. Не больше. Ведь так же все время и происходит, разве нет?

Все это отлично выглядело в теории, пока на следующее утро я не очутилась в кухне и не увидела его любимую деревянную лопатку, которая как часовой стояла в чашке среди других кухонный принадлежностей. Я вытащили на свет божий его все еще перемазанный мукой фартук, который так и не смогла себя заставить отправить в стирку — ведь он хранил неповторимое смешение его ароматов: муки, ванили, дрожжей с ноткой корицы и того чисто мужского запаха, который был присущ ему одному. Я поднесла ткань к носу и глубоко вдохнула. В тот же миг моя решимость не просто пошатнулась, а сразу же растаяла, обратившись в слезы на моих щеках, пока я мчалась назад в кровать. Часы в тот день стали моим главным противником, пока я дожидалась, когда же у меня появятся хоть какие-то новости о нем. Так провалился мой смелый план с корнями вырвать его из сердца.

Также я быстро поняла, что ни за что не пойду на озеро одна. Оставалось лишь сожалеть о том, что я показала Питу это свое тайное убежище, ведь теперь оно было неотделимо от него. Так что больше никаких одиноких вылазок на рыбалку — мне было бы не вынести столько душевной боли. Я бы смотрела на камыши, а видела бы его, сжимающего в руках растение, в честь которого меня назвали: сочные зеленые стебли, разбухшие от воды сизые клубни. В ушах бы у меня звучала его тяжелая поступь, и меня бы скрючило от невыносимого желания снова услышать уверенный сильный стук его сердца, прижавшись щекой к его груди. Я бы ощущала его прохладные после купания руки у себя на поясе, твердую почву, на которой лежала, и солнце у него над головой, когда он накрыл мои губы своими…

Нет, на озеро мне было никак нельзя. Поэтому в качестве спасения от одиночества, лекарства против его отсутствия, мне оставалась одна лишь охота. Я вернулась к тому, от чего ушла, и мне было едва ли не хуже, чем когда-то, в самом начале пути. Стоило мне услышать телефонный звонок, и вся моя наносная решимость трескалась и облезала, как обгоревшая кожа, и я бросалась снять трубку, если уже не сидела возле телефона, изнывая от тоски по нему. Потому что он был мне нужен. И пытаться быть равнодушной к Питу было все равно, что пытаться больше не дышать. Я могла выдержать это не дольше тридцати секунд. Потом в груди все начинало болезненно гореть, заставляя меня сделать глубокий вдох. У меня не было выбора — и я снова начинала вдыхать и выдыхать, испытывая разом облегчение и безнадежность от своей капитуляции.

***

— Подъем, подъем, подъем, моя дорогая! Время поджимает! — писклявый голосок Эффи прорвался сквозь мою тяжелую дремоту. Я бросила взгляд на часы. Почти девять утра. С его отъезда прошло пять дней. Сегодня воскресенье, день, который мы всегда проводили наедине, подпитывая нашу связь. Когда я ранним утром повесила трубку, на другом конце которой был Пит, я собиралась снова провалиться в сон, и до конца дня не делать вообще ничего — разве что считать парящие в воздухе пылинки.

Проклятая Эффи.

Я слышала, как она перемещается по комнате, открывает окна, чтобы проветрить.

— Оставь меня в покое, — простонала я в подушку.

— Тебе прекрасно известно, что я не могу этого сделать. Ты обещала пойти со мной насобирать растений, я и так тебя пол-утра прождала…

Ее нытье будто царапало мне мозг изнутри.

— Еще и девяти-то нет.

— Ты же жена пекаря…

— Невеста, — поправила я, и от этого слова у меня упало сердце.

— Чистая формальность, — фыркнула она, стаскивая с меня одеяло. Вряд ли она понимала, в какой смертельной опасности находилась в этот момент. — Ты же невеста пекаря. И к девяти утра уже давно должна быть на ногах. Я жду, чтобы ты встанешь и соберешься в течение пятнадцати минут…

— Эффи… — опасно прорычала я.

— Вот только вот без этих «Эффи»! Меня не напугаешь. Мне каждый божий день приходится чуть не силком поднимать тебя с постели, и каждый раз одна и та же история. Сегодня у меня все распланировано, и ты не посмеешь нарушить наши планы своим… разгильдяйством.

Я вскинула голову, оторвав её от подушки.

— Разгильдяйством, Эффи? В самом деле? Ты хуже Доктора Аврелия. Да пошла ты, Эффи. Как тебе это? — она побледнела, но не перестала отбирать у меня одеяло. — Неужто тебе самой не противно вставлять в свою речь всякие словечки прямо из заумного словаря? – продолжая поносить её, я все же села на кровати и принялась тереть лицо, чтобы изгнать остатки сна.

— Вам очень повезло, юная леди, что я очень люблю вас с Питом, потому что с тех пор, как его здесь нет, вы ведете себя просто из рук вон плохо. Ты даже в пекарню наведывалась с тех пор всего два раза, и когда была там, отличилась полнейшим разгильдяйством, — я только хрюкнула в ответ. — Я тоже могла бы ругаться как биндюжник, но я ведь леди, и могу выразить свою мысль, не будучи вульгарной.

— Начхать, — пробормотала я, обхватив себя руками, чтобы сдержать дрожь. На мне была одна из футболок Пита и его же боксеры, и, хотя их прикосновение меня и успокаивало, тонкая ткань недостаточно согревала в такое холодное утро. И все-таки я не могла удержаться от того, чтобы их не надеть — вещи благоухали им, и в этом запахе я нуждалась больше, чем в тепле. Потянувшись, я потопала в ванную.

— Господи, Китнисс! Где у тебя постельное белье? Это давно пора сменить! — запричитала она, встряхивая простыни.

Услышав это, я тут же скакнула назад, выдергивая уголок у нее из рук.

— Я велела Сэй их не трогать, — прошипела я зловеще. Каждая моя мышца напряглась, как будто мне светила реальная, физическая схватка. Я была готова бить и крушить, и внезапная мысль о том, чтобы устроить разгром в спальне, доставила мне постыдную радость.

— Но… — выдавила Эффи растерянно, а потом вдруг все поняла. Окинув взглядом мои футболку и белье не по размеру, она снова уставилась на кровать. И лицо ее мгновенно смягчилось, голубые глаза, обратившись ко мне, подернулись поволокой. Нежно забрав у меня из рук краешек простыни, она стала обращаться с ней так бережно, как будто та могла внезапно рассыпаться. — Конечно. И о чем я думала? — сказала она будто бы себе самой, расправляя простыни с явно чрезмерной осторожностью. — Иди умойся, а я застелю постель. Согласна? — попыталась она меня утихомирить. От перемены в ней и мой гнев тоже утих, и я вдруг потеряла ориентацию в пространстве. Просто тупо стояла и смотрела на нее, ничего не говоря.
– Иди. Обещаю, что я не буду их менять. Пойдет?