Good Again

Так много цветов. Так много жизней. Всего в одном Дистрикте.

И до меня стало доходить, как много значат эти церемонии: множество потерь, множество лет. Пит как обычно все видел наперед и оказался прав. Боль, что мы все пережили, нас же могла и исцелить. Эгоистично было оставаться от этого в стороне. Присутствуя же там, на церемонии, я всем давала знать, что все эти трибуты жили, любили, страдали, и в конце концов гибли. Что все их жизни не пропали втуне. Хотя были полны трагедии. И это было верно даже для тех, кто умирал в преклонном возрасте, как некоторые Победители. Когда забирают детей на Жатве, человека лишают не просто жизни — его бессмертия, права остаться жить в веках, в будущих поколениях. При этом даже если ребенок, став трибутом, и выживал — он все равно был чужд уже и своей семье и окружающим, насильственно от них оторван — пример изломанной, бездетной жизни Хеймитча тому было живое доказательство.

Вскоре море уже как ковром оказалось устланным множеством белых цветов, которые качались на волнах, взывая к душам, которые теперь не были потеряны, а наоборот — освобождены для жизни вечной, так как о них помнили ныне живущие. Хеймитч оперся лбом о сложенные домиком ладони, не переставая смотреть на экран, его мысли были для меня неисповедимы.

Повернувшись к Питу, который сидел теперь рядом со мной на полу, я думала о том, что мы теперь с ним точно дети, которыми мы по большому счету все еще оставались — больше не хотим сидеть у телевизора в комфортных мягких креслах, как взрослые. Взяв его руку, я ее нежно поцеловала. Так я хотела дать ему понять, что признаю, что он был прав, но ему вряд ли было нужно подобное мое признание. Пит сам был настолько цельной и светлой личностью, таким прочным моральным ориентиром, что он любую сбившуюся с пути душу, не только мою, мог бы вывести из царства призраков.

— Давайте собираться, — сказала я.

***

С каждым шагом, что приближал меня к центру города, нервное напряжение в животе росло. Все мое тело словно превратилось в желепободную, трясущуюся массу, и только рука Пита, которую я сжимала, возвращала меня к реальности и позволяла идти вперед. Я еле сдерживалась, чтобы не вцепиться в него обеими руками и не вскарабкаться по нему как маленькая девочка лезет на дерево. Даже Хеймитч был против своего обыкновения молчалив. А летний день был таким солнечным и светлым, будто кто-то на небе решил затмить этим сиянием все зло, которое несут друг другу люди. И я посмотрела на Пита — его мощная челюсть, настолько привлекательная, что я могла бы целовать ее без остановки, дозволь он мне, была зажата, так, что на ней играли желваки. Оказавшись к нему поближе я прошептала: «Эй!».

И он отвлекся от своих тяжелых мыслей, в силках которых только что бился, взглянул на меня и подарил усталую улыбку: «Эй!».

Я потянулась, чтобы погладить его по щеке. Он же поймал ее свободной рукой и, прежде чем отпустить, поцеловал костяшки пальцев. Краем глаза я уловила выражение лица смотревшего на нас Хеймитча — оно было необычайно нежным, совсем не походило на его вечную кривую ухмылку, что он выглядел из-за него на добрый десяток лет моложе. И я ему кивнула, и его ответный кивок был самым лучшим мне ответом.

Стоило покинуть Деревню Победителей, и нам издалека стало видно что творится на площади. Меня поразило, как же там все изменилось. Подсознательно я ожидала ее увидеть такой же, как во время съемок своих последних пропагандистских роликов — в руинах, засыпанной горой обугленных обломков и человеческих костей. Но я не ожидала увидеть полностью расчищенные и вновь застраиваемые улицы, которые как спицы в колесе расходились в разные стороны от площади. Издалека были еще заметны строительные краны и самосвалы, груженые кирпичом и прочими стройматериалами.

Дом Правосудия был восстановлен и полностью отремонтирован. И перед ним было подобие сцены, такой же, как тогда, когда на нее вызывали из толпы детей, чтобы отправить их на смерть. Только эта сцена была теперь не из струганных досок, но из какого-то современного материала, и держалась на блестящих металлических подпорках. Действительно в стиле Дистрикта Двенадцать — безо всяческих излишеств. Если не считать черной матерчатой драпировки, которая скрывала инженерные конструкции от глаз тех, кто сидел перед сценой на стульях и скамьях.

Самым же заметным новшеством было огромное нечто, похожее на статую на пьедестале, которое стояло в центре площади, накрытое пока гигантским куском брезента, скрывающим памятник от глаз всех любопытствующих, которые так и вились поблизости.

По обеим сторонам Дома Правосудия расположились два больших экрана. Даже несмотря на козырьки, которые затеняли их от яркого солнца, мне пришлось сильно щурится, чтобы разобрать, что картинка на них уже поступает — там что-то все время двигалось. Но, чтобы разглядеть, что именно показывают, нужно было подойти поближе.

Я снова взглянула на Пита. Пекарня его семьи прежде стояла на северной оконечности площади. К счастью, обзор там загораживали пока тяжелые грузовики, так что было сложно разобрать, было ли там что-то восстановлено. Но даже отсюда было видно, что крыш, которые венчали когда-то стоявшие там дома, больше нет и в помине. Место, где жила когда-то его семья — где он и сам когда-то жил — теперь пустовало, так жe как и добрая половина прежде застроенного пространства на той стороне площади.

— Не знаю, что я здесь ожидал увидеть, — прошептал он, обращаясь ко мне.

— Я пойду туда с тобой, когда ты будешь к этому готов, — ответила я, а он просто теснее сжал мою ладонь.

Постепенно домов вокруг стало больше. Стало больше и людей, которые шли куда-то по своим делам. Я кожей чувствовала их взгляды, и понимала, что они останавливаются и перешептываются друг с другом. Конечно, в нашем родном Дистрикте, где жизнь была отнюдь не сахар, даже внимание к чужой персоне не было таким уж навязчивым. Но я все равно все больше нервничала по мере того, как нас все плотнее обступали дома. Чтобы отвлечься от мыслей о предстоящем общении с незнакомыми людьми, я стала оглядываться по сторонам и тут, наконец, заметила столбы по обеим сторонам дороги. И даже остановилась, чтобы разглядеть ближайший из них получше. Наверху у него была какая-то ткань, которая на вид была как сдутый воздушный шар. Очевидно, она что-то прикрывала. Но самым непонятным было то, что все линии столбов сходились в центре площади. Мы все еще спускались с холма, я могла видеть общую картину сверху — и то, как лучами расходятся от площади жилые улицы. Пекарня Пита, которая была когда-то слева, стояла на той из них, что вела на северо-восток, тогда как Деревня Победителей располагалась к юго-востоку. И некое закрытое пока сооружение было осью того самого колеса, от которой расходились спицы улиц, помеченных столбами, что привлекли мое внимание. И мне стало любопытно, что же это такое, так как чувствовала, что все это отнюдь неспроста.

Когда мы подошли поближе, к нам через толпу протиснулся высокий, жилистый парень. Долговязый, с коротко стрижеными каштановыми волосами и оливковой кожей, он был типичным обитателем моего родного Шлака. Когда он оказался рядом, я с удивлением узнала в нем Тома, который когда-то до войны работал с Гейлом в шахте. Я опешила не только потому, что он был сейчас чисто и аккуратно одет, но и оттого, что теперь он так и излучал здоровье и доброту. Я уже видела Тома по возвращении в Дистрикт — в день моей первый после долгого перерыва вылазки в лес, в день, когда сюда вернулся Пит. Тогда Том был перемазан сажей и грязью после разбора завалов на месте сгоревшего дома мэра Андерси, и на вид он был куда более изможденным. Это он тогда рассказал мне о судьбе Мадж и её семьи, которая не пережила бомбежки Дистрикта.

Увидав же Пита, Том сердечно затряс его руку и похлопал по плечу. Видно, Пит с ним уже не раз общался, наверное, когда ходил на станцию за посылками или, что бывало реже, на рынок, в новый Котел. Том повернулся и ко мне и бережно сжал и мою руку, окинув меня оценивающим взглядом, прежде чем произнести:

— Приятно тебя видеть, Китнисс. Ты правда хорошо нынче выглядишь.

Я же, уставившись в землю, промямлила:

— Спасибо, — в последний раз, когда он меня видел я не могла похвастаться ни упитанностью, ни душевным здоровьем.