Горб Аполлона: Три повести

Эвелина вернулись довольно быстро. Принесла сигареты, взяла рюмку и, раскрыв глаза как ни в чём ни бывало, стала расспрашивать меня про Нью–Йорк, про музеи. Она была весела, непринуждённа, как будто не было ни картин, ни мнений, и она смотрела на меня просяще–извиняющим взглядом. Как легко она поддаётся настроениям. На её лице появилось очаровательноласковое выражение, и всем своим видом она высказывала всяческое ко мне расположение. Может быть, она искренне раскаивается в своей невежливой реакции? Но этого нельзя сказать наверняка, ведь лица некоторых женщин обладают тайной подделки — кажется, тебя обожают, но если ты сделаешь хоть какую-нибудь самую маленькую оплошность, то на красивых пальчиках в секунду покажутся коготочки и нежное выражение моментально перейдёт в злобное.

Мы сели за стол, Саша подавал еду, оказывается, он сам её приготовил. Я не мог не восхититься его кулинарными изысками.

— Я не знал за тобой такие способности. Ты не уступаешь папашке Дюма. Из маленьких кусочков курицы ты сотворил такое восхищение.

Эвелина приутихла, посматривала на меня подозрительно, мало ела, но много курила. Потом встала из-за стола, посуетилась около холстов с этюдами, один из них потёрла губкой. Без всякой надобности перебрала кисти, с нервной торопливостью покопалась в каких-то бумагах и вдруг произнесла: «Я пойду на йогу», а затем мгновенно исчезла за дверью. Саша сам убрал всё со стола.

Некоторое время мы обсуждали его новые мысли про языки, про связь их с сознанием, пока не пришёл Сашин аспирант — Марк, человек приятной наружности. Саша встретил его с шуткой. Начался разговор об университетских делах, о студентах. Марк был заядлый спорщик, он всем своим мыслям придавал столько значительности, я сначала возражал, но он меня перебивал, и убедившись, что мы не поймём друг друга, я замолчал и только слушал.

— Видели ли вы выставку? Читали ли вы последний номер? Можно ли сравнить?

— Я не знаток и не могу говорить о достоинствах. Я в этом плохо понимаю.

Я удивился тому, как Саша, не напуская на себя желание казаться скромным, принижает свои способности. Почему? Он так широко образован, во всё глубоко вникает, но почему тушуется? Может быть, это американизация? И так профессора разговаривают со студентами?

Я долго не мог заснуть в эту ночь и лежал с открытыми глазами. Как удивительно устроена жизнь! Вспоминал отдельные подробности нашего детства, какие-то отрывки… А странно–неприятные произведения Сашиной жены смотрели на меня со стен. Я давно погасил свет, и старался не глядеть на них, но комнатка была маленькая, и некуда было деться, никуда не отвернуться от этих тел, грубо намалёванных фигур, ядовитых красок. Куда ни посмотрю — они глядят, просто лезут в душу. Как с ними примириться? Я не знал до этого, что такое бессонница, а тут никак не мог успокоиться. Полуголый мужчина обнимался с голой женщиной. Я проникся сочувствием к Саше: наверно, эти картины нужно хорошо полюбить, чтобы с ними сосуществовать. Утром я посмеялся вместе с Сашей над своими ночными видениями.

— Голые тела всю ночь меня преследовали… Не мог заснуть.

— Вот так испытывай на себе воздействие искусства! — пошутил Саша.

Я несколько дней гостил у них и присутствовал при ярких сценах, приоткрывших мне кое-что в жизни моего друга. Я стал свидетелем проявлений страстной натуры Эвелины, во власти которой находился Саша.

В один из вечеров мы поехали в окрестности Лос— Анджелеса в дом к их американским друзьям, где была «парти» с танцами. Было довольно скучно, как всегда бывает на больших собраниях малознакомых людей. Бессмысленные мелкие разговоры занимали и не занимали гостей, но без этого нельзя, таково свойство этих собраний. Мне же было любопытно смотреть на иностранную вечеринку, где не пили, не курили, не спорили, а ходили и скучали. В конце концов пришли три лохматых парня с певицей и оживили скучную атмосферу латиноамериканскими мелодиями. Тут-то я и увидел Эвелину во всём блеске её очарования. Она пошла танцевать, причём без партнёра, — никто не осмелился конкурировать с ней, разве что звуки гитары.

Это был опьяняющий ритуал! Погибельный! Не развязно–циничный танец, какими сейчас увлекаются, а первобытное, природное, ненасытное наваждение. В бурно–ритмическом, парящем танце каждое движение её рук и пальцев было пронизано возбуждающей страстью. Как ни повернётся — всё полно изящно–эротического вдохновения. Когда ж она стала перебирать один за другим воланы на юбках, как клавиши, в воздухе всё зазвенело, закружилось. Казалось, она неслась по испанской улице. Её матовое лицо покрылось светлым румянцем, глаза почти закрылись дрожащими ресницами, и в полном самозабвении она исчезала. В каждую секунду она вот–вот взлетит над землёй, «парящая в сладкой чувственности». И всё! Можно потеряться, погибнуть в этих юбках. И поминай как звали!

— Танец Эвелины обворожил меня, такое восхитительное парение, — сказал я Саше, когда мы остались наедине. — Я не могу в себя прийти.

— А я не могу к себе вернуться. Если бы она только всегда танцевала, то я бы тогда пришёл в себя — воспарил, — ответил он и с усмешкой, лукаво добавил — женщины — это такой предмет… как неопознанный объект… летающие тарелки. Бьющиеся чашки!

За мой короткий визит мне пришлось самому убедиться, что страстно–невольные порывы Эвелины, Сашиной летающей тарелки, танцами и картинами не ограничивались. Вот посмотрите, какая я! Посмотрите! Посмотрите! Независимо от аудитории ей всегда хочется привлечь всё внимание к себе, не соизмеряя размера страстей, не видя последствий. И сколько эмоций она вкладывает в пустые рассуждения, в пустые доказательства своей правоты, как будто всё хочет убедиться, что она есть, чтобы все это знали и оценили бы её.

Как я на себе заметил, она бессознательно, с иезуитским искусством может «достать «из людей самые неприятные стороны, вывести их из состояния равновесия и оставить в душе другого неприятное чувство. Зачем? Может быть, для того, чтобы показать, что она лучше других? Скорее всего просто без всякого осознания своих поступков.

— Моя бабушка была настоящая христианка. Сейчас таких нет. Таких добрых людей, настоящих христиан давно уже нет! Только моя бабушка! — с этими словами обратилась она ко мне, устремив на меня свой настойчивый взгляд. Несколько секунд она смотрит в упор. Я молчу и не отвечаю, но она настырно допытывает меня:

— Кто вы думаете, кто настоящий христианин?

Я чувствую, что ничего доброго не обещают её слова, и не знаю, как от неё отвязаться. Понимая, что она испытывает моё терпение, решил не произносить ни слова, будто не слышу её вопросов.

— Эвелина, отстань от Виктора! — говорит Саша, но она без всякого внимания на его слова навязчиво повторяет:

— Ну разве вокруг нас, в нашем окружении, есть кто— либо настоящий христианин? Добрый и достойный! Только моя бабушка, и никто не может с ней сравнится. Нет никого вокруг равного моей родной бабушке. Только моя бабушка добрая, настоящая христианка!

И нагнетает и нагнетает… Не замечая, что рядом с ней замечательно — талантливый и добрый Саша. И хочется сказать гадость и ей, и её бабушке. Я уже было хотел сказать: «А не пошла бы ты, Эвелина, к… своей бабушке!» Но она побежала куда-то наверх за портретом бабушки, не дождавшись моего раздражения, которое я про себя произнёс.

— Эвелина, оставь Виктора в покое! — сказал Саша, когда она принесла альбом с фотографиями. — Индейцы племени Мням при помощи определённых обрядов пытаются превратиться в своих предков. Может, и ты сделаешь такую попытку?

— Все вы одинаковые… эгоисты. Я совсем забыла, что мужчины ничем не интересуются, кроме самих себя.

И Саша примирительно, будто соглашаясь с ней, спокойно говорит:

— И потому мы не хотим смотреть на твою бабушку, а лучше пойдём смотреть на океан и будем дышать свежим воздухом Тихого океана.

Этим закончился разговор о бабушке.

Но как продолжение «бабушки» возник разговор о «дедушках» в тот же вечер в одной из квартир Приморского бульвара.

Была шумная русско–говорящая обстановка, я почти никого не знал, но остальные люди встречались не в первый раз и бурно обсуждали: как и чем мы, русские, отличаемся от американцев. Не берусь описывать, какие были снисходительно–иронические оценки и рассуждения. Эта тема — «Американцы и мы», как я в дальнейшем увидел, — неотъемлемая часть русского застолья в Америке. Потом перешли к противоречиям между внешностью и внутреннем состоянием отдельных людей. Дошли и до обсуждения несоответствия между манерой поведения человека на сцене и дома. Один художник, довольно успешный и умный, как мне сказал Саша, сочно показывал поведение и слова человека в домашней обстановке и на трибуне. Как соблюдается «политическая корректность», как женщины обвиняют мужчин в приставании. Все весело смеялись, особенно после его рассказа о чрезмерных поступках феминисток. «Без запрета нет соблазна», — произнёс художник, и вдруг Эвелина ни сто ни с сего с пафосом и укоризненно заявляет: «А вот мужчины не способны воспитывать детей, они слишком заняты собой, а на детей у них нет времени». Кто-то пытается возразить: