Горб Аполлона: Три повести

Я существовал в «конфликте долга» и не поступал против морали. Всё сносил. Ну, и что? Сейчас думаю, что никакой суд не способен ничего решать кроме меня самого. Этот разрушительный конфликт я должен был разорвать. Но лекарство пришло слишком поздно. Он произнёс это по латыни.

В один день Саша вспомнил, как князю Андрею перед смертью вся жизнь представилась волшебным фонарём, в который он долго смотрел сквозь стекло и думал: «Разве не всё равно теперь, что будет там и что такое было здесь?»

— И я тоже, как в панораме, увидел всю свою жизнь. А ты помнишь, Витя, как князь говорил Пьеру, чтобы тот никогда не женился, будет всё закрыто, всё кончено: «Женись стариком никуда негодным». Жаль, что мы читаем хорошие книги тогда, когда мы совсем юные, и значения многих вещей от нас ускользают, да ещё под влиянием всеобщего образования. Витя, прости меня, что я всё повторяю и повторяю: что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю.

В этот момент Сашиной жизни его коллеги устроили для него вечер чтения стихов в самом красивом зале университета. Этот зал был великолепный: с готическими колоннами и сводчатыми переходами, с овальными окнами, и высоким потолком, с которого свисали три гигантские люстры из сверкающего хрусталя. Саша, несмотря ни на что, а скорее вопреки, согласился читать. Я был полон страха, как всё пройдёт, ведь Саша был так слаб, что всё могло случиться. Но какая с ним произошла перемена, как только он надел свой вечерний костюм из приятной материи, голову прикрыл тёмным беретом, — он стал мужественным, величественным и даже выше ростом. А когда он появился на сцене твёрдым, уверенным шагом, подтянутый, собранный… Как только раздался его громкий, красиво окрашенный, бархатный голос, по залу промчалась молния, все застыли на местах. В спокойной, торжественной тишине полный голос его рассыпался под сводами всего пространства. Казалось, слова спускались откуда-то сверху и забирались в душу. Он погружался в звуки сияния луны, дребезжания мухи, касания утренней зари…

Я не разбирал ни слов, ни строчек, чувствовал только душевное содрогание от дыхания трагического, стоявшего за ритмическим разнообразием звуков. Казалось, что он один живой, мистик, а все мёртвые, онемевшие, застывшие. Он уже не поэт, он тот через кого обнажается таинственная сила природы. Он мог читать что угодно. Независимо ни от чего где-то там происходило единение и где-то там в безмолвии всем было хорошо — там, где через мистическое священнодейство всё превращается в невыразимое счастье.

Саша читал, закрыв глаза, дрожа и иногда задыхаясь. В конце чтения момент глубочайшего душевного покоя внезапно переходит в последний аккорд:

Сначала нужно сгореть дотла. А потом? А потом возродиться из пепла.

Зал замер, онемел. Безмолвие. Слышен только тончайший шелест хрусталиков люстр, обдуваемых тёплым воздухом кондиционера. И вдруг все, находившиеся на высшей точке чувств, разом встают, и зал оглашается овацией — Саше, его воле, самообладанию и своим высшим желаниям. Нигде, никогда мне не приходилось испытывать такого трагического восторга людей. Как возвышает трагическое ощущение, переполняет, обновляет! Тяжёлая и святая атмосфера вместе. Саша весь был засыпан цветами.

— Я страшно устал, меня подвезут домой коллеги, увидимся завтра, — сказал он мне, когда я подошёл обнять его.

На другой день, когда я пришёл к нему, Саша был один. Дверь мне открыла молодая негритянка–сиделка. Он полулежал в кресле, и его глаза были закрыты. Его лицо выражало томление, но услышав шаги, Саша проснулся и увидел меня. Он слегка улыбнулся. Я поздравил его с таким серьёзным выступлением, таким глубоким, таким полным чувств, и восхитился величием такого поступка.

— Витя, это всё потому, что я стою вплотную перед вопросом… себя и смерти. Ты поймешь меня.

— Как это резко и страшно звучит.

— Каковы бы ни были люди, как ты знаешь, они сочувствуют в таких ситуациях. И к сожалению, чаще всего только в таких. Как бы мне хотелось, чтобы так слушали раньше. Что бы я дал тогда…

— Мой друг, но иначе и не может быть, мы теперь немножко знаем людей.

— Знаем, знаем, но не всё понимаем. Многие мои суждения о жизни и людях были неверными. Ты понимаешь, Витя, как мало я ненавидел в своей жизни. Любил ли я своих близких? Я любил маму.

Он вздохнул, его руки судорожно сжались. Наступило молчание. Я пожал его руку и спросил:

— Почему не было Эвелины?

— Она приревновала меня к одному стихотворению, считая, что я не должен его читать. Он «посвящён» не ей. Она была раздражена и сделалась больной.

— И всё равно люди не перестают меня удивлять. А ведь казалось бы, Саша, перед лицом… такие мелочные счёты. Я замолк, а он сказал:

— Я так давно её не любил, что в памяти стёрлось всё хорошее, что было между нами. Было что-то не то в том чувстве, которое я испытывал к Эвелине. Я, наверно, испортил свой характер терпением… и многое потерял. — Он вздохнул, перевёл дыхание и тихо проговорил:

— А жил всё время в будущем, в ожидании новых ощущений, непременно должно случиться что–то необыкновенное. И вот случилось. Ждал, ждал, и всё напрасно. Но когда меня не будет, ты поучаствуй в ней, а то она пропадёт.

Саша замолчал и грустно смотрел на меня. Он протянул мне руку, она была влажно–тёплая, и я опять пожал её. Я приготовил ему чай, он уже почти ничего не ел. Эвелина так и не показывалась целый день, и вообще я её редко встречал в эти дни.

Я безмолвно сидел перед его креслом и слушал. Он вполголоса произносил слова, приглушённо, краешком губ:

— Витя, что ты думаешь о Боге? Он существует? И, видно, это его воля? Имел ли я отношение к бесконечности? Стоила ли моя жизнь чего-нибудь? Я открываю в себе идею божественного и, может быть, я, как тот разбойник на кресте, в последние минуты приобщусь к тайне. И только сейчас я осознаю свою единственность, свою уникальность.

Я проводил с ним по несколько часов днём, иногда вечерами. К нему приходили и другие люди, — врачи, студенты, знакомые, но он хотел долго быть и беседовать только со мной.

В последние дни Саша уже не сидел в кресле, а лежал в кровати. Когда я пришёл, он слегка махнул рукой, все вышли. Он хотел остаться со мной наедине.

— Друг мой Витя, как я тебя жду! — Он взял мою руку, полузакрыл глаза и задыхающимся голосом сказал:

— Лежу недвижимый, всё–всё перевернул в душе. Пока ещё могу думать. Хочу тебе кое-что сказать. — Он приподнялся, и на его уставшем лице вдруг появилось светлое выражение, которого давно уже не было. Потом он опрокинулся на подушки. Я поправил одеяло и сел ближе, даже склонил голову, чтобы слушать его. Он стал говорить тихо, но сосредоточенно:

— Я сейчас уверен в другом своём существовании. Я, конечно, в этой жизни пребывал ниже своих возможностей. Может, там… Витя, я расскажу тебе о своём видении. — Тут он откинулся на подушки, показал мне рукой, чтобы я подвинулся к нему ближе, и почти шёпотом продолжал:

— То ли во сне, то ли наяву я видел лестницу. Я по ней поднимаюсь. Вокруг стоят каменные скамейки, и на них сидят люди. Я не узнаю их никого… просто люди — и всё. И они молчат. И дальше всё в тишине холмы, горы. Всё передо мной. Мелькает мысль, что это страна мёртвых. А я иду и иду вверх, и мне так хорошо. Чувствую, что я покинул землю, и у меня лёгкость… невесомость… парю в облаках… Такое блаженство, как в бесконечном раю. От всего свободен и от всех. Никаких связей. И зачем просыпаться и возвращаться сюда?