Гордубал

Быть грозе! Надо бы Штепану убрать сено под крышу.

Гордубал перелезает через плетень, обходит деревню задами, поглядывает на небо - как там?

Деревня сзади - точно стол, когда на него глядишь снизу: одни неотесанные бревна да срубы.

И будто никто не видит тебя, словно со всем миром ты играешь в прятки; кругом - заборы да лопухи, капуста, объеденная гусеницей, свалка какая-то, белена, дурман и цыганы, цыганские шатры за деревней. Юрай останавливается в нерешительности: куда я зашел, ей-богу, - Полана одна, Штепан сам не свой, спит в конюшне...

Сердце вдруг забилось у Гордубала... Черт побери эту цыганку! Сидит прямо на земле, жирная, старая ведьма, ищет в голове у цыгана.

– Чего хочет, хозяин?
– хрипло каркает цыганка.

– Цыганка, цыганка, - вздрогнув, просит Юрай.
– Можешь ты сварить приворотное зелье?

– Да как не смочь!
– скалит зубы цыганка.
– А что за это дашь?

– Доллар, американский доллар, - хрипит Гордубал, - два доллара.

– Эй ты, падаль!
– ругается цыганка.
– За два доллара собаки не случишь, за два доллара, - слышишь?
– не заколдуешь и корову.

– Десять долларов, - взволнованно шепчет Гордубал, - десять, цыганка.

Цыганка мигом смолкает и протягивает грязную ладонь. Давай!

Юрай неверной рукой торопливо роется в деньгах.

– Свари крепкое зелье, цыганка, не на одну ночь, не на месяц, не на год. Чтоб сердце смягчилось, чтобы развязался язык, чтобы она радовалась, когда видит меня.

– Гей, - бормочет цыганка.
– Илька, разведи огонь.

Морщинистыми руками, похожими на птичьи лапы, она роется в мешке.

Ах, стыд какой! Все небо тучами затянуло, быть грозе. Вари, цыганка, вари лучше. Эх, Полана, видишь, до чего ты меня довела!

Цыганка бормочет, бросая щепотки каких-то снадобий из мешка в котелок. Скверный запах! И от шепота цыганки, оттого что трясет она головою, колдует руками, страшно становится Юраю. Он готов сквозь землю провалиться. Это ради тебя, Полана, только ради тебя. Ах ты, грех какой!

Бежит Юрай к дому, в руках у него зелье, - бежит он, торопится - вот-вот грянет буря. Рысцой спешат коровы с грузом жита, разбегаются по домам дети, клубится пыль на дороге. Запыхавшись, открывает Гордубал калитку, и на минутку прислоняется к забору. Сердце колотится - не унять. Из-за тебя, Полана!

Из конюшни вдруг выскакивает жеребец-трехлетка, останавливается, ржет и устремляется к воротам.

– О-о!
– кричит Юрай и машет перед ним руками.

Из дома выбегает Полана. Конь прянул, взвился на дыбы, носится по двору, вскидывает то передние, то задние ноги, роет копытами землю.

Откуда ни возьмись - Гафья, бежит через двор к матери, пищит от ужаса и вдруг падает. Вскрикнула Полана, взревел Гордубал. Ох, ноги как деревянные, неужто не прыгну...

А из конюшни уже мчится Манья, развеваются широкие белые рукава... Конь на дыбы, а человек вцепился в гриву; конь рвется, да нет, не стряхнуть Штепана, повис он, как дикая кошка.

Рвется конь, мотает головой, подкидывает задом.

Хлоп, - Манья сброшен, но не выпускает гривы из рук; упав на колени, сдерживает коня.

Только теперь ноги у Гордубала словно ожили.

Он бежит к Гафье. Конь волочит Манью по двору, но Штепан уже на ногах и тянет, тянет его за гриву.

Гордубал держит ребенка на руках, хочет унести его в дом и замирает на месте, так захватило его зрелище - борьба человека с животным. Полана прижала руки к груди. А Манья засмеялся пронзительно, заржал, точно конь, и галопом, скачками повел укрощенного, фыркающего жеребца к конюшне.

– Возьми ребенка, - говорит Гордубал, но Полана не слышит.

– Полана, слышишь, Полана!

Впервые Юрай кладет руку ей на плечо.

– Полана, вот Гафья!

Взглянула. Ах, неужели у тебя и раньше были такие глаза, Полана? Разве дышала ты когда-нибудь так часто полуоткрытым ртом? Как ты похорошела!. И вот все погасло.

– Ничего с ней не сталось, - бормочет Полана и несет домой всхлипывающую Гафью.

Из конюшни выходит Манья, утирает рукавом кровь с лица, сплевывает кровавую слюну.

– Все в порядке, - бросает он.

– Идем, - зовет его Гордубал, - идем, Штепан, я полью тебе воды на голову.

Штепан фыркает от удовольствия под холодной струей и весело брызгается.

– Было дело, а?
– оживляется он.
– Взматерел жеребец, хозяин, потому и дикий такой.
– Манья ухмыляется, мокрый, растрепанный.
– Эх, хорош будет жеребчик!

Юраю хочется сказать: "Молодец ты, Штепан, здорово обуздал коня..." Но между мужчинами ни к чему такие слова. И, проворчав "быть грозе", Гордубал убирается за амбар. Небо потемнело на юге, - недобрый знак - идет гроза из степи. Жеребец вырос на славу, а тебя вот уже и ноги не слушаются, не можешь вовремя ребенка поднять. Верно, стар я стал, стар, а, Полана? А может, другое что? Не пойму, отчего это ноги онемели, точно кто заколдовал их?

Господи, как быстро темнеет! Вот и гром загремел. Цыганка зелье дала, а тут видишь, - жеребец взыграл. А я не вцепился в гриву коню, перепугался, прилип к месту. Не я, Штепан схватил... Еще бы не схватить - молодой! Ах, Полана, Полана, зачем ты так смотрела на него, отчего зарделась?..

Вот она, гроза, уже здесь, - мечется, как вспугнутый конь, искры летят из-под копыт. А ты не вцепился в гриву коня, онемели у тебя ноги, отказались бежать. Не прыгнул ты, не закричал... А вот Штепан... Тьфу, мерзко цыганское пойло, жеребец от него взбесился, а ты это пойло готовишь Полане. Почему же не ты к жеребцу кинулся? Полана бы смотрела, стиснув руки, и глаза б у нее сияли, как никогда...

Юрай помаргивает, не чувствуя теплых капель на шее.

Небо раскалывается пополам, треск, грохот. Гордубал поспешно крестится и срывается с места. Нет, не все еще сделано, надо вылить в крапиву цыганкино зелье. И бегом, под навес, глядеть, как бушует буря.

XII

Где же еще быть Юраю? Забился за амбар и думает. Ну, ладно, старый я. А, скажи на милость, с чего это началось? Живешь, ничего не знаешь, сегодня такой же, как вчера, и вдруг - старый. Точно тебя сглазили. Уж не вцепишься в гриву шалому коню, не подерешься в корчме. Берешь ребенка на руки, вместо того чтобы коня ловить. В прежнее время, наверно, не побоялся бы коня. А когда-то ведь дрался я в корчме, славно дрался, даже с Геричем, хоть Василя спроси, Полана. И на тебе - старый... А Полана - не старая.

Ну что ж, хоть бы и старый. Ребенка тоже комуто надо на руки взять. Эх, Полана, мог бы и я показать тебе, к примеру, какой я хозяин! Зажила бы ты барыней, девок бы наняла на работу да распоряжалась: "Эй, Марика, кинь зерна курам, да поживее! Аксена, напои коров!" Правда, три тысячи долларов у меня украли, да ведь есть еще семьсот. Можно кое-что сделать. Я, голубушка, недаром в Америке побывал: молодой или старый, а знаю что к чему на белом свете. Вот, говорят, невыгодно коров держать и всякое такое. Нет, надобно торговать умеючи.