Гордубал
Шрифт:
По всей деревне мелет языком Гордубал, а дома молчит как убитый. То да это сделай, Штепан, - и баста.
Шатается по деревне Юрай и посматривает, с кем бы еще постоять, поболтать. Даже Феделешу Гейзе махнул рукой, только от Герича отвернулся. А тот уж было руку протянул. Нет! Пока жив, не знаюсь с тобой; не о чем нам разговаривать. Знать не знаю и знать не хочу, что у тебя на уме.
Бабы смеются: диковинное обрученье! Жених насупился, как бирюк, молчит, на всех дуется. Невеста на речке играет с подружками, юбчонку засучила по пояс, понятия нет еще, что такое стыд. А Гордубал
Разве не видит Гордубал, что Штепан сердится?
Может, и видит, но сторонится Штепана. Бросит через плечо, что да где сделать, и идет куда-то по своим делам. А Штепан провожает его таким взглядом, словно готов вцепиться ему в глотку.
Наконец не выдержал Штепан: стал посреди двора, поджидает хозяина, зубы стиснул, так что желваки заходили на скулах. Гордубал проходит по двору.
– Пора ехать, Штепан.
И идет дальше.
Манья загораживает ему дорогу.
– Мне с вами потолковать надо, хозяин.
– Ну, чего еще?
– уклоняется Гордубал.
– Занялся бы лучше делом.
Штепан даже посерел от ярости. Странно, ведь он всегда был смуглый.
– Что это вы болтаете про меня и Гафью?
– выпаливает он.
Гордубал поднимает брови.
– Что болтаю? Что просватал дочку за батрака.
Манью коробит от злости.
– А почему? А зачем вы... Люди меня на смех поднимают. "Скоро ли, мол, крестины, Штепан?" - "Беги, Штепан, к своей невесте, ее гусак обидел".
Гордубал гладит затылок.
– Не слушай их, пусть потешатся. Надоест.
– Мне, мне это надоело, хозяин!
– цедит сквозь зубы Манья.
– Не хочу быть посмешищем!
Гордубал тяжело вздыхает.
– И я тоже не хочу, потому и обручил вас. Ну, чего еще?
– Не хочу, - скрипит зубами Манья.
– Не буду я тут торчать женихом сопливой девчонки всей деревне на смех.
Гордубал - руки еще на затылке - меряет его глазами.
– Погоди - как ты сказал? Не будешь?
Манья дрожит от бешенства, вот-вот заплачет.
– Не буду, не хочу! Что хотите делайте, а я...
– Не будешь?
– Не буду.
Гордубал засопел.
– Подожди здесь.
Манья стоит, захлебываясь от ярости, - ему стыдно перед всей деревней. Лучше уж убраться отсюда, чем...
Гордубал выходит из хлева и рвет какую-то бумагу. Рвет на мелкие клочки и бросает их в лицо Манье.
– Вот. Больше ты не жених. Передай отцу, что я порвал договор.
– Рука в белом рукаве быстро взлетает и указывает на ворота.
– Проваливай!
Манья быстро дышит, глаза его суживаются, как нож.
– Не уйду, хозяин.
– Уйдешь! А вздумаешь вернуться, у меня ружье есть.
Штепан багровеет.
– А если не уйду, тогда что?
Гордубал грудью надвигается на него. Манья отступает.
– Полегче!
– шипит он.
– Не уйдешь?
– Пока не прикажет хозяйка, не уйду.
Застонав, Гордубал внезапно
бьет Манью коленом в живот. Манья корчится от боли, но тут огромная ручища хватает его за шиворот, другая за штаны, поднимает на воздух, и Штепан летит через забор в крапиву,– Так, - Гордубал переводит дух.
– Не захотел в ворота, полетел через забор.
– И он поворачивает обратно, поглаживая темя. Странно: как-то горячо в затылке...
За соседским забором слышно хихиканье.
XX
Полана, конечно, заперлась в каморе и притихла, точно ее и в живых нет.
Рано утром Гордубал запрягает в телегу жеребца-трехлетку и смирного мерина. Неравная пара! Мерин уныло мотает головой, жеребец держит голову кверху.
Ну и парочка!
– Скажи матери, Гафья, что я еду в город. К вечеру, бог даст, вернусь.
Пусть коровы мычат от голода, пусть лошади бьют копытами, пусть визжат свиньи и поросята. Может, перестанет Полана упрямиться, не выдержит ее крестьянская душа, выйдет Полана и займется скотиной.
Да и можно ли сердиться, когда рядом божья тварь?
Мерин помахивает головой, жеребец держит ее высоко. Вот и Штепан тоже высоко держит голову.
Жеребца-трехлетку он запрягал вместе с кобылкой - они, мол, хорошо идут в паре. Эй ты, деревенщина, чего кусаешь мерина... Полана, наверно, выйдет из клети, пока меня нет, накормит скотину и птицу, порадуется на них. Вот видишь, и неспеша можно доехать до города.
Перво-наперво к адвокату.
– Так и так, сударь, хочу, чтоб записали вы мою последнюю волю. Никто не ведает, когда придет смертный час. Вот какая воля моя: женат я, жену Поланой звать. Надо, чтобы она наследовала после мужа.
– А что вы завещаете ей, господин Гордубал? Усадьбу, деньги или ценные бумаги?
Гордубал косится с недоверием: "Зачем тебе знать?"
– Напиши: все, что имею.
– А! Ну, тогда запишем: все имущество движимое и недвижимое...
Гордубал кивает.
– Так, так, сударь, хорошо сказано. Пишите: "За любовь ее и верность супружескую завещаю все движимое и недвижимое имущество".
Вот и подписано - во имя отца и сына и святого духа. Гордубал медлит.
– А что, сударь, нельзя ли поехать в Америку снова?
– Куда там, господин Гордубал, в Америке своих рабочих излишек, никого теперь не пускают к себе американцы.
– Гм! Так. А нет ли какой-нибудь фэктори в городе?
– А, фабрика! Есть фабрики, да стоят, не работают; трудные настали времена, господин Гордубал.
– Адвокат вздыхает, точно и ему приходится нести бремя трудных времен.
Гордубал кивает головой. Что поделаешь, люди уже не нужны. Никому не нужен такой Гордубал.
А жалко, зря пропадают умелые руки. А вот коням, что высоко держат голову, они пригодятся.
...Юрай Гордубал ищет командира эскадрона. Вон там, говорят ему, в казармах.
– Что, дядя, сына пришел навестить?
– Нет, не сына, хочу жеребчика продать, господин драгун.
– Здесь лошадей не покупают, - объясняет солдат, а руки уже сами тянутся к жеребцу, ощупывают ноги и шею.
– Серна, а не конь, хозяин.