Горение (полностью)

– В России таких Гартингов больше, - сказала Роза Люксембург.

– Да, - согласился Дзержинский, - и они работают, вербуя провокаторов в тюрьмах, после ареста. Там легче распознать - т ю р ь м а сразу чувствует чужого, камера заставляет быть зорким. А здесь? Как быть здесь? Гуровская-то в тюрьме не сидела, значит, здесь ее подхватили? В Берлине? Так же, как пытались с Мечиславом.

– Вы настоящий конспиратор, товарищ Юзеф!
– сказал Бебель, глянув при этом на Розу.
– Нат Пинкертон должен испытывать к вам зависть. Очень все здорово! Не рассердитесь, если дам совет? В старые времена, когда нам приходилось работать в подполье, Энгельс советовал: "Пока не доведете в с е до конца - не слезайте". Доводите до конца, не слезайте, а я тем временем буду размышлять, как погромче заявить это дело. И не вычленяйте польскую проблему, ударяйте весомей.

Совет старого немецкого социал-демократа заставил Дзержинского проиграть свою любимую игру в "продление жизни" особо внимательно, и он обнаружил целый ряд ошибок, совершенных им не только сегодня, когда кончилось наблюдение за Гартингом, но и все те дни, пока он, договорившись со своим приятелем, репортером "Берлинер Цайтунг" Фрицем Зайделем, делал разоблачительные снимки.

Во-первых, понял Дзержинский, ошибка заключалась в том, что он не наладил контакт с русскими социал-демократами, эсерами и анархистами. Видимо, если бы он координировал свои действия с ленинским эмиссаром в Берлине Валлахом и с друзьями Сладкопевцева, работа против Гартинга могла быть закончена раньше.

Во-вторых, надобно было доказать, что Гартинг имеет прямые контакты с берлинской полицией, а это было упущено, никаких, во всяком случае, документов или фотоснимков получить не удалось, в то время как немецким социал-демократам был необходим п о в о д для начала кампании. Политическая борьба предполагает наличие ф а к т а, который в условиях парламентского государства является единственным серьезным поводом для открытого столкновения с реакцией.

Дзержинский, решивший было сегодня пораньше лечь спать, оттого что последнюю неделю не знал ни минуты отдыха с этим новым для него делом, вышел от Бебеля, сел в метрополитен, именуемый отчего-то "у-баном", и поехал на Марктплац - там жил Фриц Зайдель.

Познакомился с ним Дзержинский случайно. Когда снова открылось кровохарканье, Люксембург разволновалась, стала попрекать его "расхитительством", потому что, говорила она, "твое здоровье принадлежит партии, нашему делу, и ты не вправе играть в Чайльд Гарольда. Я понимаю, что ты должен возвращаться в Краков, я понимаю, что на тебе газета, организационная работа, связь с Варшавой, я все понимаю, но хуже будет, если ты совсем вывалишься из рядов и должен будешь год сидеть в Швейцарии. С точки зрения экономических интересов партии нам выгоднее отправить тебя в какую-нибудь деревушку на Балтике, чем потом собирать по крохам средства для оплаты швейцарской санатории, - ты же знаешь, какие там бешеные цены".

Словом, его отправили в Циновитц, маленький, тихий поселок на острове Узедом, неподалеку от Грейсвальда. Одно утешение - можно ездить в Грейсвальдский университет и читать газеты - даже русские: кафедра славяноведения здесь считалась одной из лучших в Германии.

Распорядок дня у Дзержинского в Циновитце был, как он шутил, отменно-тюремный: ни минуты безделья. Утром, после завтрака в пансионате фрау Нагель "Зее унд Вальд" - прогулка по пустынному еще пляжу, по сыпучему белому песку, мимо сосен, похожих чем-то на те, якутские, что стелились распущенными кронами вдоль Лены; потом - работа с газетами (Дзержинский взял за правило вести архив по интересам: экономика, политика, армия, образование, революционное движение, профсоюзы, национальный вопрос, тайная полиция, искусство, медицина), потом, перед обедом - еще одна прогулка, по тому же маршруту. В полдень, однако, пляж не был пустынным: в аккуратных, именных "штрандкорбах" - плетеных ящиках, в которых курортники отменно "улавливали" солнце и не страшились порывов изменчивого здесь ветра, - дремали папаши и мамаши, а детишки с боннами и гувернерами играли возле воды: все как один строили из песка замки. Хоть бы один малыш просто лежал или плескался в воде! Нет, либо купание, либо исступленное, вдохновенное строительство песчаных замков, с высокими башнями и замысловатыми тайными ходами.

"Они приучены к организации во всем, даже в досуге, - подумал тогда Дзержинский, - кочевники Европы, куда ни крути, сколько их рассеяно по свету! Со времен крестовых походов поднялись, потянулись к теплу, к новым землям... Отсюда такая страсть к возведению замков - надо уметь удерживать; отсюда такая слаженность в движениях - кочевье предполагает гармонию сообщества; у якутов так же, особенно когда идут надолго в тайгу, на белковье".

Он тогда долго наблюдал за игрой-работой голубоглазых веселых детишек и оторвался, лишь когда кто-то засмеялся у него за спиной.

Дзержинский обернулся: рыжеволосый парень с фотографическим аппаратом, рассматривая его заинтересованно, прикуривал на ветру.

– Я сделал с вас двадцать портретов "Христос на берегу" - выгодно продам в мою газету для рекламы здешнего курорта.

– Вот уж не надо, - попросил Дзержинский, - я, знаете ли, рекламу не люблю.

– По нашим законам я вправе распоряжаться своею собственностью, - Зайдель похлопал огромной ладонью по фотоаппарату, - так, как мне это представляется целесообразным.

– Отчуждение, - улыбнулся Дзержинский, вспомнив отчего-то, как мучался в Вильне еще, начав посещать кружки, - не мог понять Марксово словечко "отчуждение". Ему казалось тогда, что это слово определяет лишь отношения между людьми, никак он не мог взять в толк, каким образом земля "отчуждается" от человека.

– Что?
– не понял его фотограф.
– О чем вы?

– Об отчуждении собственности. Все, казалось, понимал в этом вопросе, а вот то, что с развитием техники можно отчуждать человека от него же самого и превращать это отчуждаемое в собственность, - такого представить не мог.

– Вы юрист?

– Нет.

– Художник?

– Художник?
– Дзержинский удивился.
– У художников должны быть длинные волосы и в глазах рассеянная собранность.

– "Рассеянная собранность"? Как бывший художник свидетельствую - вы попали в точку.

– Бросили живопись?

– В век фотографии она не нужна.

– Глупо. Фотография фиксирует факт, живопись познает природу явления.

– Вы мыслите геттингенскими формулировками - слишком консервативно.

Дзержинский покачал головой:

– Меня обвиняли во многих грехах, но чтоб в консерватизме - ни разу.

Потом они проводили все дни вместе: Зайдель оказался парнем на редкость славным.

Однажды Дзержинский проснулся, когда еще только-только рассветало, вышел на пляж, зябко ежась на легком бризе.

Он взял за привычку гулять вместо зарядки - однообразие гимнастических упражнений было не для него, он чтил дисциплину внутреннюю превыше внешней, организованной в раз и навсегда заученную форму.

В то утро Дзержинский шел по сыпучему, белому песку быстро, смотрел на красноголовых, писклявых чаек, на серый, металлический лист тяжелого моря, редко - под ноги; когда же глянул, обходя зеленые, словно волосы утопленницы, водоросли, выброшенные на берег ночным прибоем, заметил диковинного крокодила с ракушками-глазами; нимфу с игриво загнутым хвостом, Нептуна, сжимавшего в руке трезубец.

"Прелесть какая, - подивился Дзержинский, - настоящее искусство. Обидно волна слижет".

Он увидал вдали одинокую фигуру: человек стоял на корточках и строил, как решил Дзержинский, замок из песка.

А когда подошел ближе, понял, что это - Фриц, и лепил он не замок, а огромную, диковинных форм черепаху.

– Вот, - сказал Фриц, заметив Дзержинского, - потянуло к изобразительности после наших разговоров. Так спокойно мне было, Юзеф, так хорошо и тихо, а вы взбаламутили...