Горицвет. лесной роман. Часть 2

– А что же дорога?

– Возможно, когда-нибудь ее все-таки построят, ибо заинтересованность Петербурга никуда не делась, но строительством, без сомнения, займется другая компания. Потому что наше акционерное общество - обыкновенная фикция, мираж, исчезающе малая величина. Почти такая же, как все мы, грешные. А вот биржевая прибыль вполне долговечна, если, конечно, перевести ее в надежный банк где-нибудь в Ревеле.

Грег отпил вина, давая понять, что его история закончена. Жекки была обескуражена. Нет, она конечно, и раньше слышала о разных мошеннических выходках нечистоплотных дельцов, и даже сама имела некоторый опыт по этой части. Она прекрасно помнила, что Грег принадлежал как раз к той самой категории отпетых типов, от которых честным людям следовало держаться подальше. Но она и представить себе не могла, что о самом явном бесчестном поступке, если не преступлении - грабеже сотен, а то и тысяч ничего не подозревающих людей - можно говорить с такой откровенностью и таким безразличием. Крепость ее морального здоровья была еще слишком прочна, чтобы не испытать при этом отвращения.

И уж если она не могла вообразить себе подобную разновидность болезни, существующей где-то на расстоянии, то тем более, нелегко было поверить, что заболеть ею мог кто-то из близких знакомых или друзей. Во всяком случае, после того как Серый и Грег стали в ее глазах единым целым, и она незаметно для себя перенесла свое отношение к волку на человека, ей стало довольно трудно сосредоточиться на явно дурных, отталкивающих сторонах его личности. Она не примирилась с ними, а скорее просто перестала давать им оценку. И вот сейчас Грег снова напомнил ей о том, кем он был на самом деле, и Жекки снова со всей силой здравомыслия поняла, как велика пропасть между ее любимым существом и этим, в сущности, совершенно чужим человеком.

Она в два глотка осушила свой бокал. Сейчас ее чувства были заодно с мыслями, а мысли заодно с языком.

– По-моему, вы хорошо делаете, что отказываетесь от титула ваших предков, - сказала она, ни мало не заботясь о сдержанности.
– Вы его не заслуживаете. Ваши предки сгорели бы со стыда, узнай, кем стал их наследник.

– А кто вам сказал, что я отказываюсь?
– возразил Грег, обжигая ее засветившимися из глубины черными угольями.
– С формальной стороны у меня нет никаких препятствий для того, чтобы носить титул и фамилию отца.

– Ну конечно, ваши доблести как раз к этому располагают.

– Я бы предпочел более скромное определение для моих занятий, это - моя работа.

– Вы до такой степени свободны от человеческих представлений о дозволенном?

Жекки поднялась, резко отодвинув от себя стул.

– А вы разве не знали об этом?
– последовал невозмутимый вопрос.
– От вас у меня нет секретов. Ведь я - ваш лучший друг, разве нет?

– Больше не уверена в этом.

Жекки отошла к камину и раздраженно уставилась на ревущее пламя.

Человеческое воплощение Серого снова поставило ее в тупик, и надо полагать, сделало это вполне сознательно.

"Ну, как такое может быть? Как может существо распадаться на два совершенно не совместимых субъекта, различных не только физически, но и по самой сути, которую нельзя же подделать? Нет, просто принять это, как данность, нельзя. Я не хочу, чтобы лучшее, что во мне есть, растрачивало себя на мошенника, на отпетого негодяя, умеющего ловко прикидываться своим. А ведь я почти примирилась с ним из-за той истории в лесу, и главное - с собой. А он, вот полюбуйтесь, он по-прежнему как ни в чем не бывало играет. Ему все, как с гуся вода. Играл, когда предлагал карточную авантюру у Херувимова, когда пугал разорением, когда... и даже лимонное платье тоже часть какой-то непонятной игры..."

– Послушайте, - сказала Жекки, обернувшись и, не найдя Грега за столом, осеклась в нерешительности.

Она почувствовала его кожей спустя мгновение, еще не видя, а только ощутив горячий ток крови, пробежавший от сердца и холодную зыбь вдоль позвоночника. Вздрогнув, она повернулась. Грег стоял в двух шагах от нее, размеренно перекатывая в руках бокал с недопитым вином. Он смотрел как-то рассеянно, бесстрастно, переводя сумрачный взгляд с ее лица на огонь в камине. В сердце Жекки снова что-то перевернулось. Этот взгляд... он так напомнил ей Серого, того другого, прежнего, каким она всегда его знала.

– Послушайте, Грег, - повторила она, возмущаясь мягкости своей интонации, - я знаю вас совсем другим, и не могу думать о вас отдельно от того, кем я вас знала много лет. Тот другой... ну если не считать того бешеного приступа...

– Какого приступа?

– День назад в лесу, или вы не помните, что с вами бывает, когда вы... словом, когда вы...

– Ах, это...
– он глотнул вина и, покрутив фужер, понаблюдал за янтарными всплесками на его стенках.
– Нет, помню.

– Вы не могли это оставить как есть, Серый не смог бы, не правда ли? Я не могу ошибаться, по крайней мере, в одном из вас. Скажите же, наконец...

Он посмотрел на нее с какой-то смущающей неопределенностью, поставил бокал на каминную полку.

– Вы хотите, чтобы я раскаялся?
– спросил он, и с беспечной легкостью притянул ее к себе.
– Жекки, мое раскаянье уже с вами.

XXVIII

Его поцелуй, сначала небрежно-ленивый и немного насмешливый, стал вдруг непористым, страстым. Тот внутренний жар, что лишь иногда выдавал его внезапными вспышками, озарявшими черную глубину глаз, обернулся грозовым шквалом. Жекки испугалась и почти сразу поддалась ему. Она не могла больше сомневаься. "Серенький, - прозвучало где-то под спудом, - я знала". И этого было довольно. Непроизносимые слова, опаздывая за чувствами, бились как пульс, оглушали сознание. "Я знала... знала, что так будет. Знала, даже прежде, чем согласилась поехать с тобой сегодня. Я узнала это когда... как только услышала твой голос, как только ты подошел ко мне на балу. Да, уже тогда все решилось. Ведь это то, что давно владеет душой. И все, все это не могло быть иначе... уже не могло. Потому что это только продолжение, только повторение пройденного, того, о чем ты сказал мне тогда в лесу. И еще потому, что я люблю тебя".

Вихрь был похож на вальс. На тот плавный и легкий горячечный поток, что увлекал до головокружения. Что волнообразно лился, падая и вздымаясь в трехсложном ритме, соединив их тогда. Так же рвалось и замирало дыхание, так же отчаянно билось сердце, откликаясь на созвучные ему удары, гудящие где-то рядом, и неразъединимые уже по сути. В вихре сплетались руки, плясали красные всполохи каминного пламени, отражаясь в играющих под распахнутой рубашкой рельефных мускулах, и оседая случайными бликами то на черной родинке под ключицей, то на каштановом завитке рассыпавшихся волос, то на вцепленных в предплечье закаменевших пальцах. То наплывала пляшущая, как пламя, густая тень, и мгновенно скрывала в рубиновых складках и высокую фигуру с бронзовеющими острыми углами, и млечно-изнеженный тонкий стан, будто надломленный, и оттого похожий на белую лилию.

А потом, как сквозь зыбкую тень, проступала земная плоть, раскаленная солнцем. Бурая сухая кора в переплетении знойных трещин с разбросанными по ней плешинами выгоревшей белой травы. Бурая плоть рассыпалась, раскалывалась, мертвела. Она умирала, но будто бы все еще чего-то ждала. Под ее истертой в пыль кожей все еще билась надежда, и этой надеждой стала неотвратимая гроза. Свежий ветер зашелестел в безжизненных всходах, и, взвивая блеклую пыль над полем, умчался в окутанную темнотой даль.

Первые капли упали в пыль, расплываясь черными точками. За ними последовали другие, еще и еще, и вот уже резкие, острые струи забились, запрыгали и застучали все разом, пробивая заскорузлую кору, сочась в помертвевшую мякоть. И вот уже вслед им хлынул сплошной поток долгожданной, отмеренной небом влаги. И за сизой стеной мятно пахнули высокая зелень и бирюза. И вот уже бурая плоть разбухла, расползлась, точно заквашенное тесто, и выпростала из себя мокрые пласты, пахучие от влажного сквозящего дыма, мягкие и послушные в плывущем маятном томлении. И щедрый ливень с шумом обрушился на них, проходя через податливую сырость, впитывая в себя иссохшие и все еще жадные низины. А где-то в блеклых высотах гудели раскаты, и молнии, вспыхнув, рассекали надмирную пропасть. И сразу за дальним гулом, словно побеждающий меч в увлаженную глубину, сладкую и сочную как малиновый студень, низвергнулся последний дождевой шквал, пронзительный, прямой, неукротимый.