Горицвет. лесной роман. Часть 2

И земля, насыщенная им уже до предела, замерла, расправилась всей своей раздобревшей утробой и оплыла живородной рыхлой синевой, чувствуя в себе неподъемную тяжесть. Последние капли бились в лужицах, в текущих мутных ручьях, дрожали прозрачными гроздьями в траве и на листьях. Пахнуло земной плотью, прелью, мокрой гречихой. Жекки опять узнала этот запах. Она почти что проснулась.

Сквозь широкую щель между портьерами втекало солнце. В шелковом китайском орнаменте на светлой стене резвились два солнечных зайчика. Жекки запуталась ногами в простыне, будто в своей полудреме, и перевернулась на бок. Не открывая глаз, она пошарила рукой. Рука уткнулась во что-то твердое и горячее.

Жекки разлепила веки и увидела Грега. Он лежал рядом, бронзовый, голый и смеялся раскрытыми во всю ширь глазами. Жекки не думала, что его глаза могут быть светлыми. Он повернулся к ней, заметив ее возню, и тотчас прибрал к себе, мгновенно сдавив всей своей развеселившейся тяжестью. Жекки была полусонная, заторможенная и слабая, как только что рожденный детеныш. Новые ощущения, мешаясь со старыми, были едва отличимы. Острые колючки жесткой щетины поползли, по ее губам, шее, часто задерживаясь и прерываясь коротким жаром. Спустились ниже, больно царапая оттопыренные соски и весело щекоча прохладный низ живота. Потом дрема как будто уводила ее за собой, но что-то сильное настойчиво размыкало губы и обволакивало рот нежнейшей мукой, одновременной с тем острым и горячим, что непрерывно взрывалось внизу внутри, не переставая толкаться то с яростным ожесточением, то с ласково-сладкой ленью. Грудь, оцарапанная колючей щетиной, ныла, рот заполненный мукой, мешал вздохнуть. Железная тяжесть с упрямой силой, вжимала, и стискивала, и лепила из нее нужные ей формы, и тяжко саднило в занемевших от долгого сжатия запястьях и напруженных голенях. И все это уже было, было. Все это было продолжением не то прерванного ночного сна, не то возвращением позапрошлого вечера. И снова расходящаяся откуда-то изнутри тягучая томительная сладость, идущая вслед за острым пламенем, оставляла по себе расслабленную полноту и блаженную легкость. И снова в сонном мареве поднималось зеленое поле, обрызганное радужными лучами. И снова пахло мокрой гречихой и густой свежей сыростью, сочащейся из земли.

Когда Жекки проснулась, портьеры на окне были раздвинуты, и проходящий снаружи свет был нежно розов. Она потянулась рукой, нашла смятую рубашку, естественно, не свою. Рубашкой можно было запахиваться не хуже, чем китайским халатом. Но подняться с постели не успела. Грег снова обволок ее собою, как будто удав, вбирающий добычу. Жекки уже пробовала оказать отпор, упиралась в его твердокаменную грудь, отворачивалась и брыкалась, а он словно бы не имел силы не смотреть на нее. Словно не мог отлепить от себя, отпустить, оставить. Как будто совершив одно, отдаляющее их друг от друга, движение, они уже никогда не должны были соединиться. И он принял ее протест с веселостью, неиссякаемой, как и та бьющая через край ликующая сила, что вновь распалила в нем жадную острую плоть. Выпростал Жекки из рубашки, откинул навзничь, впиваясь в ее раскрытые губы, и снова смирил их мучительным поцелуем и той непреклонной твердостью, от которой не было иной защиты кроме совершенной безропотной покорности.

Потом они уже не спали. Грег взял Жекки к себе на руки и сел вместе с ней в кресле. Нежный окрас неба отбрасывал на их лица рдеющий сонный след.

– Ты теперь моя жена, - сказал Грег, проводя рукой по ее растрепанным волосам.
– Я сделал тебя своей женой, теперь ты моя.

– Вы забыли кое-что, - проронила Жекки. Ее влажные глаза, возведенные на него, смотрели с воловьей грустью. Говорить ему "ты" она почему-то боялась.

– Я не забыл, - спокойно возразил Грег.
– Поэтому и говорю - ты моя жена.

– Не надо, Грег, прошу вас. Я замужем.

Жесткий мускул вздрогнул на его скуле, и черные уголья глаз вспыхнули угрожающе.

– Неужели?
– насмешливо усомнился он и, вздернув кверху ее подбородок, обжег глазами.
– Ты все еще не поняла меня, Жекки. Ты все еще не поняла себя. Ты не можешь больше делить себя надвое. Я этого тебе не позволю.

Жекки не понравился его тон, его внезапная жесткость. Ей почему-то впервые со страхом подумалось о его власти над ней, и от этой мысли стало холодно.

– Ну, зачем вы так, Грег? Пустите, я хочу одеться.

Она почувствовала, как охватившие ее руки налились тяжестью. Грег словно окаменел, продолжая сжимать ее со страшной силой. Жекки не вырывалась, давно поняв, что это бесполезно. Она смотрела снизу вверх на его замкнувшееся бронзовое лицо, и вдруг сама потянулась к его щетинистому подбородку и сомкнула губы вокруг его жесткого рта. Ее тонкие пальцы с короткими детскими ноготками несмело взъерошили его смоляные волосы, мягко коснулись щеки, обвили мощную жилистую шею. Он ответил на ее поцелуй исступленно, так что ей опять стало страшно. На этот раз от чувства его неутолимой, не осознанной ею вполне, плотской жажды.

XXIX

Так они просидели еще несколько минут. Грег растягивал время, как мог, как завзятый винный гурман, смакующий по капле вкус драгоценного напитка, обрывая каждый глоток длинными паузами и с тоской ожидая мгновенья, когда дно его бокала совсем опустеет. Для Грега такой момент уже наступил. Сегодняшняя чаша была испита до дна. Бог весть, наполниться ли когда-нибудь снова. Он разжал объятья, спустив Жекки на пол.

После он смотрел, как она одевалась все в то же единственное неповторимое лимонное платье. Подобрав золотистый пояс, он прижался к нему губами.

– Ты позволишь, я возьму себе этот шелковый лоскуток?
– спросил он не то насмешливо, не то чересчур серьезно.
– Твое платье и так прекрасно сидит.

– Не правда, пояс мне очень нужен, - заволновалась Жекки.
– Платье без него просто упадет.

– Я сам буду его поддерживать, и тогда ты не позволишь мне от себя отлучаться, - Грег как будто смеялся.

– Перестаньте, Грег, сейчас же отдайте, - не унималась Жекки.

Он обидно смеялся, прятал пояс у себя за спиной, заставляя Жекки крутиться и прыгать вокруг, и, конечно, в конце концов, отдал.

Они пообедали за тем же круглым столом в кабинете, и им снова прислуживал добросовестный Спиридон, молчаливо и важно. И они сами почему-то все больше молчали, в их примиряющем согласии угадывалась тоска. Что-то незаметное и тягостное повисло над ними и уже опутало вязкой невидимой паутиной.

– Жекки, - сказал Грег, отпустив Спиридона, - мы должны решить, как быть дальше. Я уверен, ты, как и я, не хочешь неизвестности.

– Конечно, я не хочу, но, послушайте, Грег...

– Мне нужно услышать от тебя кое-что, и тогда я буду знать, что делать. Скажи мне это, и со всем прежним будет покончено, потому что для себя я уже все решил.

– Что же вы хотели бы, чтоб я вам сказала?

– Что ты не вернешься к...
– он запнулся. Имя Аболешева ему не далось.
– К нему.

– Если вы имеете в виду Павла Всеволодовича, то он куда-то уехал, вы знаете, и к тому же, сам освободил меня от всяких обязательств. Но это ничего не меняет, Грег.

– Почему же?

– Потому, что я не могу взять и... и перестать любить. Это не в моей власти. Аболешев мне дорог, и я не могу... словом, не могу обойтись с ним, как вы предлагаете.

– Значит, вы не можете?
– снова перейдя на "вы", Грег как будто усилием воли воздвиг между ними преграду.
– Он дорог и все прочее. Ну, а чем же я провинился, что не удостоился вашей привязаннсти в той же мере?

– Но... Грег, я думала, что нам с вами не нужны слова. Вы же знаете, как мы умеем говорить друг с другом одними чувствами. Я вас чувствую почти как его, иногда даже сильнее, и у меня в жизни не было, кажется, ничего лучше, чем прошлая ночь и... В общем, считайте, что я еще раз призналась вам в любви, о которой вы, конечно, и так давным-давно знаете.