Горицвет. лесной роман. Часть 2

– Это неправда, - тихо, но уверенно возразила она.
– Вы ни на что меня не обрекали. Никто никого не способен обречь на что-то подобное, помимо его воли. И мне ничего не страшно, пока я люблю? А я люблю, люблю вас, Аболешев.
– Она бросила на него раскаленный взгляд. Павел Всеволодович никак не откликнулся, продолжая безразлично и холодно смотреть на нее. Жекки смешалась. Другие слова казались уже лишними, но, ей нужно было хоть в чем-то опровергнуть его.

– И вы, зная это, - заключила она, - вы намеренно превозносите свою власть надо мной.

– Скорее - приуменьшаю, - бесстрастно парировал Аболешев.

– Что это значит?
– удивилась Жекки.

– Без меня вы узнаете боль.

– Тогда почему вы уходите?

– Потому что мне больше нет до вас дела. Хотя и раньше, в сущности говоря - всегда, я думал прежде всего о себе. Неужели вы этого не видели, Жекки?

– Но вы же отравили меня, Аболешев, и очевидно, постарались, чтобы я не замечала в вас ничего дурного.

Жекки не совсем понимала, пытается ли она отшутиться или всерьез упрекает его. Он еще никогда не был с нею так жесток. Растерявшись, она не находила других, более точных, врачующих слов.

XLVI

– Правда... я очень старался, - немедленно согласился Аболешев и со странной интонацией, сосредоточенной на чем-то отдаленном и пока неощутимом, продолжил:

– Вот видите ли, я никак не думал довести наш разговор до такой откровенности. Казалось бы, к чему она нам теперь? Я не привык ничего объяснять. И все-таки... говорю о ненужном. К примеру, вы не хуже меня знаете, что у всего живого есть данный ему от природы порог жизненной воли или, если угодно, потребности существовать вопреки неизбежным тяготам жизни. Порог этих сил у каждого свой, как скажем, порог переносимой боли, переступив который вы теряете сознание, рассудок или погибаете. Так вот, мой человеческий порог жизневоли был от природы ослаблен.

Не буду сейчас распространяться о том, почему. Важно лишь, что для меня пребывание среди людей, в устроенном ими мире, давалось с невероятным трудом и стоило огромного напряжения. Может быть, тут и нечему удивляться. Ведь я не вполне человек, и, однако же, ровно настолько человек, чтобы видеть и понимать весь бред, ужас и мерзость человеческого. И при этом чувствовать всю невероятную прелесть вашего мира: все его бескрайние пространства, неповторимую мощь всего в нем живого и полнокровного, грозный соблазн его вызовов и бездонность его смертельной вражды, всю жестокую и неповторимую красоту и непреодолимое стремление продолжить себя, и мимолетность всего прекрасного. И все это почти одновременно и с такой губительной остротой и пронзительностью, что я с трудом выносил это знание.

Ясность сознания вообще была во мне смертоносной. И что ужасней всего - я не находил вокруг ничего, чтобы могло ее умерить. Кроме, пожалуй...
– Аболешев закрыл глаза. Легкий трепет как будто пробежал по его бесчувственному лицу.
– Да, музыка. Я больше не слышу. Совсем. Какое-то время она давалась мне будто бы в утешение. Утешала, но не могла... никогда не могла насытить. А потом стала уходить и гаснуть. И как-то вдруг сделалась мне отвратительно тяжела, как до того было тяжело всё людское и заурядное.

– Но... как же я, - проронила Жекки, не желая замечать того, каким жалким и беспомощным стал ее голос.
– Я не могу без вас, вы сами признались, что мы связаны неразрывно, смертельно, и вы... вы, Аболешев, тоже любите, чтобы вы там ни говорили, иначе вы не... Все было бы по-другому.

Аболешев пожал плечами.

– Это не так.

– Нет, - с наивным приливом отчаянья загорелась Жекки,- я все еще чувствую вас прежним. Ну, посудите сами, только-только, буквально вчера я поняла, кто вы на самом деле. Только-только перестала делить себя надвое и оттого ощутила в себе жизнь почти необъятную. А сегодня вы говорите, что эта полная жизнь - всего лишь болезнь, что вам она не нужна, что между нами все кончено. Да ведь у нас ничего еще не начиналось по-настоящему!

Павел Всеволодович поставил пустой бокал на опущенную крышку рояля. Каменная потусторонность его идолической фигуры почти сливалась с окрестным сумраком. То, что сознавала сейчас Жекки, нельзя было передать на языке знакомого человеку чувства. Будь Аболешев менее реальным, более призрачным, она, быть может, кое-как смирилась бы с явленной в нем бесчеловечностью. Но окаменевшая плоть его темной фигуры была слишком очевидна, вещественна, и потому ощущение совершенного, неустранимого отчуждения, заброшенности и пустоты вблизи чего-то беспредельного и могущественного доводило Жекки почти до потери чувства, почти до безумия.

Озноб ее не проходил. Она плотнее обтягивала плечи и грудь шерстяной шалью, но ее лихорадило только сильнее. Пить хотелось мучительно, но она не могла пошевелиться, чтобы достать предложенный ей бокал вина. До того вся она была скована ожиданием чего-то самого главного, предельного, что вот-вот должно было произойти.

– По-своему вы правы, - произнес, наконец, Аболешев, и снова устремил на Жекки заполненные пустотой, безжалостные глазницы.
– Возможно, я мог бы тянуть человечье бремя дольше, если бы...

– Если бы я не встретила Грега?

XLVII

– Что?
– Павел Всеволодович выразил как бы недоумение, и замолчал, словно что-то обдумывая, - Ах это.
– И он тотчас опомнился.
– Нет, конечно, нет. Тут другое.
– Он опять замолчал, переводя дух.
– С месяц назад... помните тот солнечный день, нашу прогулку в лесу, ваши слова, что счастливее вы уже никогда не будете. Вы меня опередили тогда совсем не на много. Буквально накануне я узнал кое-что. Мне открылось, что моя земля, мои родовые владения, мне более не подвластны. Земля отторгла мое покровительство. Доставшееся как проклятие и как священный долг, служение стало бессмыслицей. Бессмыслицей стало всё.

– Но отчего это случилось?
– удивленно и слегка подавленно спросила Жекки. - Почему отторгла, из-за чего?

– Не знаю, - нисколько не меняя тона совершенного безразличия, ответил Аболешев.
– Земля, как все живое, свободна, и она выбрала смерть. Сначала здешний край охватит кровавое пламя, потом он будет погребен под толщей мертвой воды. Люди переселяться в другие места. Редкий заповедный лес, вековая дубрава, пойменные луга, десятки, сотни растений, птиц и животных погибнут. Мой долг спасти хотя бы немногих. Я уведу их далеко, в северные леса, за Урал, где мы останемся, - заключил он и немного подвинулся на стуле. Было видно, что он уже едва перемогает себя.

– Почему вы так уверены? Откуда вы можете знать?

Аболешев ответил не сразу, то ли потому, что посчитал вопрос Жекки излишним, то ли оттого, что долго не мог преодолеть навалившейся слабости. Он долго пристально всматривался в какую-то одну точку на стене, где на самом деле ничего не было, и заговорил, переводя взгляд, будто бы отвечая на собственные тяжелые раздумья.

– Значит, мы не можем быть вместе.

– Послушайте, Аболешев, вы не должны так говорить. Я возненавижу и никогда не прощу вас, если вы...
– начала было Жекки, но мелькнувшая в его глазах холодная вспышка остановила ее на полуслове.