Горицвет. лесной роман. Часть 2

– Зачем же, зачем вы здесь?
– спросила она, чувствуя, как угасает, то медленно источаясь по капле, то рассыпаясь с каким-то невнятным обжигающим порывом, ее внутреннее сияние - бедное солнце надежды. Ее начинало знобить, и она догадывалась, что дальше, после того как "все это кончится" будет еще хуже. Много хуже и много больнее.

– Вам нужно уехать отсюда, - без всяких дальних предисловий объявил Аболешев.
– Здесь становится слишком опасно.

– Не понимаю... - начала было, она и остановилась.

Что-то тяжелое, медленное успокаивающее обволакивало ее изнутри изнуряющей слабостью. Гипнотическая зыбь затормаживала мысли, притупляла явственность происходящего. И как не хотелось Жекки прорваться сквозь этот навязчивый мутный плен, как ни старалась она вернуться к своему настоящему видению и чувствованию окружающего, у нее ничего не получалось. А ведь ей нужно было так о многом сказать Аболешеву, так много объяснить, что требовалось непременно остаться собой, настоящей Жекки, какой она была до сих пор.

Но мягкая обволакивающая волна с неизменной настойчивостью захлестывала ее сознание снова, и снова. Сознание становилось податливым, необыкновенно ясным, отчетливым и совсем другим. Она вдруг поняла, что слышит не только бесшумные шаги Йоханса в соседнем кабинете, но и сонное ворчанье Павлины в маленькой комнатке в другом конце дома. И даже монотонный стук рублевых ходиков над ее деревянной кроватью. И быстрый перебор крохотных мышиных лапок, пробегающих от печки к посудному шкафу у стены на кухне. И трепет пробужденного на миг, и тут же потухшего пламени среди углей, дремлющих там же за печной заслонкой. На мгновенье она ощутила с непроизвольной, сказочной пронзительностью всю глубину простирающейся за окном холодной дали. Глубокую незримую синь окружающего пространства, молчаливый покой деревьев, окутанных мглой, воздушные пустоты и осунувшуюся поросль осенних полей, остывающий морок в извилистых ложбинах, кое-где обрывающих неспешную протяжность равнин, и вздымающуюся надо всем этим бесконечно далеко и гулко, звенящую потоками бесчисленных космических излучений, бескрайнюю восходящую высь.

– Не понимаю, - повторила она, стараясь оборвать эту громовую пронзительность, и не зная, хочет ли она возразить Аболешеву или просит его объяснить, почему и зачем ей надо уехать. "Антивитальные свойства системы неподконтрольны внешним воздействиям", - услышала она в себе, и чуть не задохнулась от неожиданности. Это были не ее слова и не ее мысли. Они были слишком непонятны. Это даже не были слова Аболешева, по крайней мере, того Аболешева, каким она его знала. И все-таки это не могло быть ничем другим, кроме его ответа.

– Вы, должно быть, наслышаны о пожарах, - прозвучал с какой-то внезапной поспешностью уже вполне узнаваемый голос Аболешева.
– Каюшинский лес горит. Огонь идет на Никольское. Поэтому вы, Жекки, должны уехать отсюда. Лучше всего будет, если вы отправитесь к вашим родителям в Москву.

– Мы поедем вместе, - немного придя в себя, почти утвердительно произнесла она.

– Нет, вы поедете одна. Я оставлю вам деньги. Банковский чек. Вам вполне хватит на долгую безбедную жизнь.

"Откуда?" - хотело уже сорваться с ее языка. Откуда у него могут быть деньги, тем более - много? И почему он отказывается ехать вместе с ней, если опасность для Никольского действительно серьезна, и куда отправиться сам, и что вообще происходит с ним. И что он сделал с ней, из-за чего она не может чувствовать себя прежней Жекки? Но вслух она не могла задать ни одного вопроса. Она могла только безотчетно замереть, ожидая пояснений, которые, очевидно, должны были все расставить по своим местам.

– Еще, я вынужден предупредить вас, - словно отзываясь на ее ожидания сообщил Аболешев.
– Вы стали слишком настойчивы в своих желаниях. Волку это не нужно. Это не нужно мне, - прибавил он с особой весомостью.

"Ах вот он о чем, - промелькнуло в голове Жекки с каким-то прежним, ее собственным, оттенком мысли.
– Он не хочет, чтобы я искала встреч с Серым, то есть - с ним".

– Почему?
– спросила она, холодея от дурного предчувствия.

– Потому что скоро все кончится, и я не хочу, чтобы вы мешались в то, что до вас больше не относится.

– Почему?
– повторила Жекки, сознавая в этом попугайстве то же безотчетное упрямство и ту же болезненную неспособность примириться с чем-то неминуемым и беспощадным, что неудержимо гнало ее из дома, бросало в ночные притоны Инска, уводило во тьму, заключало в объятия Грега, наконец, столько времени подначивало безуспешно искать волка и, вопреки всему, упрямо, бессмысленно ждать Аболешева.

– Потому, что мы более не связаны, Евгения Павловна, - бесстрастно произнес он.

Жекки чуть было в третий раз подряд не повторила тот же вопрос. Но подползающая изнутри вязкая мгла - истощение остывающего пламени, вдруг охватила ее резким холодом. Она перевела дыхание и тупо уставилась в пустые, проходящие мимо нее идольские глазницы. Уже не верилось, что на их месте когда-то были живые глаза, тем более, глаза, которые она так долго любила, которые столько лет не замечали никого из живущих, кроме нее.

– Мы должны с вами расстаться, - донеслось до нее, и Жекки не узнала голоса.

В его звучании не было больше даже подобия тех нот, к которым она привыкла. Но разве и он сам тот, кому когда-то принадлежал этот голос, был все еще рядом, все еще с ней? Жекки больше не могла быть в этом уверена. Ее уже не отпускала мысль, что ни ее собственная воля, ни ее подлинные чувства не участвуют ни в чем, что происходит сейчас в этой гулкой комнате, старомодной музыкальной шкатулке - гостиной, ставшей похожей на склеп. Что все, что она переживает теперь, внушается ей безликой и бесчувственной силой.

– Вам нужно, чтобы я вас оставила?
– выдохнула она словно бы, оторвав от себя самый жгучий кусок замирающего в ней сиянья.

– Да, - подтвердил Павел Всеволодович.

Этот ответ, очевидно, показался ему вполне исчерпывающим. Он слегка отклонил свой мертвящий взгляд. И почти сразу в Жекки что-то прояснилось. Она с негодованием и какой-то невероятной для загипнотизированной куклы страстностью вскочила с дивана и, подбежав к Аболешеву, жестко вцепилась в него обеими руками.

– Что ты такое говоришь, Павел, что ты говоришь, очнись! Как ты можешь, как смеешь говорить мне такое, - она судорожно встряхнула Аболешева, ухватив его за обвисшие плечи.
– Ты же так ничего не добьешься. Ты не заставишь меня... не заставишь поверить, что ты идешь на это сам, ты не можешь этого. Неужели это все из-за того, что я сделала? Но этого не может быть. Ты же понимаешь, что Грег - это всего лишь... Когда ты узнал о нем в лесу, когда я проговорилась, и ты чуть не разорвал меня, и после... ночью, когда ты преследовал нас, а после стоял на холме, и все прекратил. Ты даже тогда был великодушен, а Грег мог бы убить тебя...

– Он бы не мог, - сказал Аболешев, медленно отрывая от себя пальцы Жекки.
– Странно, что вы не поняли.

Слегка обескураженная, Жекки подалась назад и почти сразу испугалась от того, что действительно так долго не понимала. В который раз она изумилась своей слепоте, своему неумению разгадать то, что в сущности, всегда лежало на поверхности. Как она могла так долго не видеть, не осознавать, до чего несоразмерны силы обычного человека, пусть даже такого смелого и сильного, как Грег, и оборотня - тайного властителя, не подвластного никому из людей. Только сейчас, за одну долю секунды она, наконец, поняла, кем на самом деле был ее муж. Потрясенная, она не могла выдавить из себя ни звука. Затем, ослабев и поддавшись тонкой гипнотической зыби, вновь опутавшей ее сознание, опустила руки и с кукольным послушанием вернулась на место. Она вновь стала как-то чересчур спокойна.

XLIV

Было видно, что Аболешев устал. Ему было больно двигаться, трудно говорить и, тягостно продолжать, в сущности, ненужное объяснение. Выходка Жекки его окончательно утомила. И все же что-то мешало ему удовлетвориться сказанным. Что-то словно бы исподволь заставило снова заговорить. С оттенком былой, далеко отступившей, радости Жекки услышала, как зазвучал в ней его прежний живой голос. И она снова будто впала в легкое забытье, ощутив, как сквозь зыбкую дрему в нее вливается другая, близкая, горькая и родная душа. Так разговаривал с ней в былые дни Серый. Так безмолвно они понимали друг друга.