Горицвет. лесной роман. Часть 2

Все, что она могла бы сейчас выплеснуть как сиюминутное и самое искреннее, вероятно, должно было показаться Аболешеву ненужным и довольно пошлым. А он и в лучшее время не переносил ничего подобного. Так что все самые естественные для Жекки восклицания, упреки и, вполне вероятно - слезы, не вызвали бы у него ничего, кроме обычной брезгливости. Почувствовав это, она вовремя спохватилась, и, не зная, где найти правильные слова, способные выразить ее нынешнее кричащее отчаянье, подавленно замолчала. Ей почему-то сразу представилось, на что в действительности обрекает себя Аболешев. Его участь виделась настолько безысходной и страшной, что Жекки даже не могла долго задержаться на содержательной стороне пророчества Аболешева. Оно представлялось совершенно неправдоподобным.

"То, что его ждет там... об этом лучше не стоит... Полнолуние близко и совсем не пугает его. Он точно забыл про него и уходит. А вернулся лишь затем, чтобы порвать со мной, как будто я могла бы... Или что, что бы я могла? Почему он не хочет, чтоб я преследовала его именно теперь? Неужели потому, что могла бы нарушить ход его безвозвратного обращения? Да ведь и те двое, в трактире, тот странный Охотник, который почти все напутал, нашел же он какое-то средство помешать ему. Пускай мне нужно совсем другое, может быть, если бы я только знала, в чем состоит это средство, то... Но нет. Все вздор. Я слишком не хочу его потерять, а он уходит. Уходит туда, где нет ничего человеческого. Он, Аболешев - человек до мозга костей, чтобы он ни говорил о себе. Какая же необъятная сила, непонятная нездешняя власть, повелевает им? Им, для кого здесь нет и не может быть повелителя?

Жекки закрыла глаза. Ее раздумья незаметно пересеклись с мерцающим лучом воспоминаний. Тонкий сиреневый сумрак петербургского вечера, тяжесть счастья и долгого непроходящего ожидания. Легкое прикосновение холодных губ и отточенное спокойствие слов, выпавших посреди безмолвия: "Даю слово, которое, надеюсь, для тебя кое-что значит... В этом мире я люблю только тебя". Озноб окатил ее с головы до пят. Она сжалась и выпрямилась, отбросив от себя остатки угасшего солнечного ослепления. Ей стало слишком ясно, что сила, отнявшая его, была вовсе не потусторонней. Она повелевала им не извне, а изнутри и жила в нем всегда, и Жекки всегда, хотя и неосознанно, знала о ней, а иначе наверняка никогда не приняла бы его как своего двойника, как неразъединимую с ней ровню. "И вот почему он не останется, и почему он мне дороже жизни, и почему я, кажется, согласна потерять с ним жизнь".

– Знаете, что, - промолвила Жекки удивительно ровным и тихим голосом, - наверное, мне не будет так страшно одной без вас, если я чем-то... помогу вам. Если хотите, я уеду.

Темная фигура Аболешева, несколько расслабленная, при этих словах Жекки вновь выразила заметную напряженность. В черных глазницах застыло что-то испытующее и вместе успокаивающее. Во всяком случае, Жекки восприняла это явное смягчение в его облике именно как удовлетворение достигнутым результатом, и ей почему-то сделалось еще безнадежней на сердце.

– Обещайте, что сделаете это, - сказал он, сдерживая странное оживление.

– Обещаю, - произнесла она без колебания.
– Все равно я скоро умру.

– Вы узнаете боль, - глухим повторением донеслось до нее из остывающего красного мрака.
– Но так и должно быть. Болезнь убьет вас, если одолеет вашу жажду. Но я вижу - эта жажда огромна. Ваше человеческое все еще подлинно и очень устойчиво. У вас есть внешние привязанности в мире. Этот мир, наконец, именно ваш. Вы никогда не испытывали к нему вражды. Следовательно, у вас есть не малые виды на будущность в нем. Более прочные, чем когда-либо. Поэтому... Вы должны уехать, Жекки, уехать как можно скорее. Лучше всего прямо завтра, не медля, иначе, клянусь, я сделаю так, что...

Аболешев охватил ее долгим медленным взглядом и почему-то не закончил фразы. Было видно, что какая-то новая неожиданная мысль остановила его.

XLVIII

"Почему он говорит мне все это? Разве об этом сейчас нужно говорить?
– настойчиво взывал в ней ее подлинный голос.
– Ведь я умру вовсе не от той нечеловеческой сущности, которой он меня заразил. Неужели он не понимает - я вовсе не чувствую в себе никакого потустороннего недуга, мне нужно только чтобы он никогда не покидал меня".

Каменные глазницы посмотрели на Жекки с каким-то подобием непроизвольной грусти, и она почувствовала, что не ошиблась.

– В отличие от меня, вы не безнадежны, - сказал Павел Всеволодович, - тогда как я... я представлял здесь самую неприглядную человеческую породу. По-моему, вообще нет ничего нелепее, чем человек, убежденный, как я, в том, что всякий ему подобный аномален.

– Вам стало невыносимо от того, что я человек?
– вдруг обронила Жекки с каким-то непроизвольным озарением.

Павел Всеволодович уставился на ее обведенное красными отсветами побледневшее лицо с болезненно горящими и все еще чего-то упорно ожидающими глазами. Очевидно, что всякий новый вопрос был ему в тягость, а этот вдобавок задел за какой-то больной, еще не отмерший в нем окончательно, живой нерв.

– Нет, - сдавленно произнес он и почему-то отвернулся.
– Напротив. Потому что вы...
– он осекся как бы в нерешительности. И снова, в который уже раз, переломив себя, заговорил: - Знаете, в виду всех прочих форм жизни на земле, человеческая представляется мне наименее оправданной или, если угодно - уникальной в своей несомненной бесцельности. К тому же, опыт убедил меня, что среди вас на самом деле очень мало людей. В основном - плоские и полые сущности. Вы, может быть, не знаете, но, чтобы быть человеком, нужна жажда. Очень сильная, и оттого настигающая лишь избранных. Вы одна из них. Вы сумеете отстоять себя в своем праве, в том своем природном облике, который принадлежит вам заслуженно, в отличие от многих никчемных или проклятых, вроде меня.

Жекки слушала Павла Всеволодовича с возрастающим недоумением. Ей по-прежнему казалось, что он говорит совсем не о том, что ее волновало, что было самым главным в ее нынешнем положении, что он опять, в который раз, настойчиво уводит ее от осознания чего-то очень важного, что могло бы все изменить. Но ей никак не удавалось ухватиться за эту убегающую подсказку. Ее непрерывно лихорадило, и она минутами чувствовала такую невыносимую слабость, что не могла сосредоточиться даже на тех словах, что доходили до нее из глубины гостиной. Она не столько понимала и вдумывалась теперь в смысл сказанного Аболешевым, сколько чувствовала его и чувствовала, что не понимает, зачем он говорит постороннее, не относящееся к ее настоящей беде. И еще думалось, что так он прощается. Горечь прощального, последнего, уходящего была так остра в ней сейчас, что она не могла побороть подступившие к горлу слезы.

– Это бесполезно, Жекки, - услышала она из полутьмы, окружавшей Аболешева, и догадалась, что он заметил ее набухшие черной влагой глаза.
– Не думайте и уезжайте скорее. Вы должны исполнить обещание, а я... Что ж, я тоже исполню, что обещал.
– Голос Павла Всеволодовича стал каким-то особенно сдавленным, а взгляд отрешенным.
– Странное это ощущение, - добавил он, - поступать наперекор. Очень странное. Выходит, с человеком в себе не так-то легко расстаться.

В эту минуту Жекки вдруг почувствовала в изменившемся тоне его голоса то, чего так долго ждала - услышала настоящего Аболешева, родного до самой последней капли. Она услышала хотя и отдаленную, но все же столь нужную ей сейчас правду: он прощался и медлил, и объясняясь с ней, пробуя вызвать ее ненависть, будто бы убеждал в чем-то самого себя, и все время пытался удержать ее на расстоянии, как будто сближение могло что-то нарушить в его намерении, как будто от случайного прикосновения, она неизбежно должна была потеряться в окрестной вздрагивающей полутьме. Жекки так и не смогла догадаться, что именно отстраняло его, но услышала, в конце концов, то, что отвечало ее собственной потребности говорить о самом насущном - об их неразрывности.

– Останьтесь, - умоляюще выдохнула она и подняла на него глаза, полные горечи, безудержно, робкими струйками растекавшейся по щекам.

Аболешев поднялся и, медленно с усилием ступая, приблизился к ней. В нем будто бы что-то слегка подвинулось, и сквозь облик каменного идола проступило на мгновение живое, знакомое, но уже невозвратное. Жекки захлебнулась от накатившего слезного жара. Слезы текли безмолвно, да она и не могла бы рыдать вслух. Аболешев низко склонился и, приподняв ее руку, словно бы безотчетно прижался к ней холодными, как камень, губами.