Горицвет

Так вот, я один из всех, может быть, догадался, что представляю собой всего лишь феномен твоего бедного мозга, а это само по себе, согласись, одно уже может служить для меня достаточно тяжкой карой. Но даже в бреднях ты проссчитался. То, что ты придумал, рассыплется, как карточный домик. В твоем мираже мы даже менее долговечны, чем в реальности. Пускай сейчас я говорю с тобой только потому, что ты загодя придумал нашу встречу, расписав заранее каждую фразу. Это ничего не меняет. Ты выдумал посредственный сюжет, заставив нас совершать вещи, почему-либо желанные тебе, но немыслимые в нашей настоящей жизни. Беда в том, что я уже начал сомневаться, была ли она, эта настоящая жизнь. Потом, разумеется, как это всегда бывает, призраки оживут, вырвутся из-под власти своего творца и примутся жить по собственным законам, как будто по-настоящему. И так же, как будто по-настоящему, то ли исчезнут вместе с тобой, то ли, как будто продолжат свое мнимое бытие уже без тебя. Как будто… какое правильное словцо.

VII

Зверь снова тяжело навалился на заскрипевшую под его руками столешницу и снова ухмыльнулся, скривив рот, словно только что раскусил сочный лимон.

— Нда, занятно все это, — обронил он, — занятно…

Охотник настороженно сощурился.

— Если бы ты был моим бредом, я бы давно нашел средство избавиться от тебя, — сказал он, с беспокойством вглядываясь в осунувшееся лицо врага.

Его внезапное и как всегда непредсказуемое отклонение в какую-то странную область, не на шутку встревожило Охотника. Поневоле он заподозрил в этом, невидимый пока что, подвох. «Здесь что-то не так», — подумал он, а вслух добавил:

— В любом случае, наяву мы, или уже нет, тебе не лишним будет узнать кое-что. Хотя бы под видом горячечного бормотания. Можешь не сомневаться — если бы не смерть твоего стряпчего, которую ты конечно, сам и подстроил, то завтрашней ночью, в назначенный тебе час луны, я бы изжил тебя, навсегда уничтожил для здешнего мира. И тебе больше никогда не пришлось бы говорить со мной на одном языке и выводить все эти замысловатые гипотезы. Я бы вернул тебя туда, где твое настоящее место — в звериное логово.

— А, так вот чего ты добивался столько лет.

Зверь пырнул Охотника кровянисто блеснувшим взглядом и на сей раз с приметным интересом задержал его на несколько долгих секунд. Охотник почувствовал, как тупая боль где-то под черепом отозвалась на этот удар. Он с трудом признался себе в это мгновение, что все время, пока видел перед собой врага, непрерывно, до изнеможения боялся его, изо всех, скудеющих поминутно, сил пытаясь отодвинуть от себя свой страх. И, надо сказать, ему это неплохо удавалось до тех пор, пока Зверь случайно, совсем будто бы невзначай, не напомнил теперь, какая неизъяснимая сила скрывается за его видимой оболочкой, разомлевшей в пьяном томлении, но такой же обманчивой, как и само хранимое под ней естество.

— Я добивался и почти добился, — проговорил Охотник, сжимая задребезжавшие зубы. Сейчас его лисий оскал должен был вывести из сомнения даже Зверя. — Но, можешь представить, твое исчезновение — самое малое, чего я хотел. Твоя смерть была бы слишком малой карой за мою сгоревшую жизнь и за… за все, что в ней было. Я всегда мечтал прежде, чем уничтожить, увидеть, как тебя поразит страдание, подобное моему, потому что, только узнав в тебе сходную боль, я мог бы считать себя отомщенным. Ничто другое не могло меня удовлетворить совершенно. Я думал, что твой человеческий облик располагает к человеческим чувствам, и год за годом с затаенной, бешеной надеждой высматривал, не промелькнет ли в твоей жизни ну хоть крошечное подобие моей боли, не затронет ли, ну хоть что-то твое сердце так, что оно сожмется от муки, подобной моей собственной. Надеялся, ждал, но так и не дождался. Ты всегда оставался чужд подлинно человеческому. Не знаю, избегал ли ты его с намерением, или оно бежало тебя, потому что не совмещалось с твоей потусторонней природой. Так или иначе, у меня уже не осталось времени ждать. Пришлось остановиться на малости — удалении тебя из нашего мира в твой, где тебя, конечно, не уязвит никакая душевная пытка.

— Странная откровенность, — процедил Зверь сквозь зубы. — Но, может, тогда, коль скоро уж отступать тебе все-равно некуда, сделаешь мне удовольствие и сообщишь, в чем же, собственно говоря, твой диковинный прием, и как это вы с Соломошей собирались уничтожить меня для всего человеческого. Что и говорить, цель благородная, одобряю. Надо полагать, и со средствами затруднений не стало?

За его усмешкой, Охотнику почудилось искреннее любопытство, даже смутное нетерпение. И это заставило его снова насторожиться. «Что это с ним, уж не заманивает-ли он меня в ловушку? Для чего притворяется? Или что-то пронюхал, и теперь отводит подальше от своей раны, пока я не разгадал, что же она такое?» Последнее показалось Охотнику самым соблазнительным, но он предпочел не открывать раньше времени слишком неверные козыри.

— К этому я и веду, — прохрипел он. — Ты узнаешь и согласишься, что был у меня в руках. И может, еще будешь. Кто знает? Я… всего-навсего подговорил Гиббона вынуть из земли нож. Да, да, — повторил он, заметив, как напряглось скованное в какой-то непонятной гримасе, лицо Зверя, — я узнал об этом твоем тайном ужасе. Ты остался бы навсегда зверем, кем, по-моему, не переставал быть. Я сделал бы это сам, если бы только смог, но… но ты оказался предусмотрительней, чем я мог думать. Ты заразил и меня, чтобы уже никто вовек не смог добраться до старой кощеевой иглы — того проржавевшего клинка, что торчит перед твоим камнем. Да, я узнал о нем. Я вообще много чего узнал, предугадал, но, кажется, все-таки упустил главное. Забыл, что по своей здешней профессии — ты шулер, возможно, выдающийся.

— Будто бы? — не весело обронил Зверь. — А что делать? В последнее время стало как-то некого обыгрывать. Попадается сплошь всякая бестолочь. Ей-ей, совсем беззубая. Вот, благо, повстречал тебя, добился-таки признания от сведущего человека. И ведь то, что ты поведал сейчас, право же… — он запнулся и снова посмотрел отстраненным взглядом куда-то поверх наплывающей с потолка темноты. — Я, впрочем, предполагал что-то именно в этом роде.

— Что? — не понял Охотник.

— Так, безотчетные догадки, совпадения. Ничего серьезного, — заметил Зверь, вставая.

— Куда это? — захрипел, Охотник, и не заметил, как снова непроизвольно выхватил влажный от осевшей на нем испарины «Кольт».

Он так и не выпустил револьвер из руки, так и полулежал с ним на смятой постели все время, пока продолжалась схватка. Зверь исподволь наблюдая за ним, не переставал ухмыляться.

— Наверное, я должен был исполниться благодарности и тоже рассказать тебе кое-что занимательное, — сказал он, круто качнувшись на непослушных ногах. — Но, боюсь, разрушить твой бедный бред мне не удасться. А вот утешить тебя, пожалуй, я бы мог. Исполнить, так сказать, заветную мечту школьного приятеля. Есть, видишь ли, на свете такое утешение.

Охотник замер с выражением, которое возникает у истомившегося в засаде стрелка перед решающим выстрелом. «Вот оно, — пронеслось у него в голове, — сейчас он проговорится, и я все узнаю…»

Зверь задержал мутный взгляд на столе с оставленной на нем полупустой бутылкой и словно ненарочно споткнулся о какую-то стороннюю, перебившую его мысль, взвешивая про себя все за и против. Поразмыслив, он неловко взмахнул рукой, решив, видно, что налегке, без довеска, добрести до двери будет намного легче.

— Да не хочу утешать, — заключил он, вобрав напоследок глазами тусклый бутылочный блеск, возникавший благодаря соседству с тихо коптящей лампой. — Будет с тебя и твоей хвори.

Он уже повернулся спиной, когда Охотник собравшись с силами, приподнялся, откинувшись спиной к стене и, все еще не веря, что Зверь так и уйдет, ничего не открыв ему и не позволив насладиться в последний раз редкими болевыми вспышками в потухающих глазах-угольях.

— Ты еще не расплатился со мной! — вырвалось у него, и, предупреждая подкатывающие к горлу кровоточащие спазмы, он зарычал, не надеясь удержать уходящего, но бросая ему вслед то, что пожалуй, еще могло зацепить его самого за какую-то последнюю остывающую трепетную жилку: