На брюхе, как солнце, — участок оленя.И спины пробиты таким же ядром.А самый тяжелый, проткнутый ведром,накормит собак — и уснет на ступенях.Так, бросив под ноги пустой телескоп,пируют коряки в снегу у конторы,и, медленно плавая, узкие взоры,как длинные рыбы, уходят в сугроб.Черкни строганинки и свистни ножом…Наш дом примагничен к железной дороге.В одном направлении наши дороги,а ваши читаются как палиндром.
Сюжетные стихи
Проскользнув через створки манжет,козырнув независимым жестом,отзываясь условленным свистом,по бумаге запрыгал сюжет.Это провинциальный парад.Это град барабанит по жести.Все в порядке. Мы празднуем вместецелых десять линейных
подряд.И, прощелкав газетный квадратпо длине разворота «Известий»и легко развернувшись на месте,хороводик влетает назад.Он вернется, никчемный сюжет,теоремой, как шпага, отвесной,телеграммой с одним неизвестным,где уже вместо «игрека» — «зет».
«Паром — большая этажерка…»
Паром — большая этажерка.И мысли — задом наперед,когда последняя проверкакак гвозди в планку нас вобьет.И как картавил молоток,считая бритые затылки,так и остались бескозыркистоять чуть-чуть наискосок.
«Когда мне будет восемьдесят лет…»
1
Когда мне будет восемьдесят лет,то есть когда я не смогу поднятьсябез посторонней помощи с тогосооруженья наподобье стула,а говоря иначе, туалеткогда в моем сознанье превратитсяв мучительное место для прогулоквдвоем с сиделкой, внуком или с тем,кто забредет случайно, спутав номерквартиры, ибо восемьдесят лет —приличный срок, чтоб медленно, как мухи,твои друзья былые передохли,тем более что смерть — не только фактпростой биологической кончины,так вот, когда, угрюмый и больной,с отвисшей нижнею губой(да, непременно нижней и отвисшей),в легчайших завитках из-под рубанкана хлипком кривошипе головы(хоть обработка этого устройстваприема информации в моемопять же в этом тягостном устройствевсегда ассоциировалась смахательным движеньем дровосека),я так смогу на циферблат часов,густеющих под наведенным взглядом,смотреть, что каждый зреющий щелчокв старательном и твердом механизмекорпускулярных, чистых шестеренокспособен будет в углубленьях межстарательно покусывающихтравинку бледной временной осизубцов и зубчиковпредполагать наличье,о, сколь угодно длинного путив пространстве между двух отвесных пиковпо наугад провисшему шпагатудля акробата или для канате..канатопроходимца с длинной палкой,в легчайших завитках из-под рубанкана хлипком кривошипе головы,вот уж тогда смогу я, дребезжабезвольной чайной ложечкой в стакане,как будто иллюстрируя процессрождения галактик или жеразвития по некоей спирали,хотя она не будет восходить,но медленно завинчиваться втемнеющее донышко сосудас насильно выдавленным солнышком на нем,если, конечно, к этим временамне осенят стеклянного сеченьяблаженным знаком качества, тогдазаймусь я самым пошлым и почетнымзанятием, и медленная дробьв сознании моем зашевелится(так в школе мы старательно сливалинагревшуюся жидкость из сосудаи вычисляли коэффициент,и действие вершилось на глазах,полезность и тепло отождествлялись).И, проведя неровную черту,я ужаснусь той пыли на предметахв числителе, когда душевный пылтак широко и длинно растечется,заполнив основанье отношеньяпоследнего к тому, что быть должнои по другим соображеньям первым.
2
Итак, я буду думать о весах,то задирая голову, как мальчик,пустивший змея, то взирая вниз,облокотись на край, как на карниз,вернее, эта чаша, что внизу,и будет, в общем, старческим балконом,где буду я не то чтоб заключенным,но все-таки как в стойло заключен,и как она, вернее, о, как онпрямолинейно, с небольшим наклоном,растущим сообразно приближеньюгромадного и злого коромысла,как будто к смыслу этого движенья,к отвесной линии, опять же для того (!)и предусмотренной,'чтобы весы не лгали,а говоря по-нашему, чтоб чашаи пролетала без задержки вверх,так он и будет, как какой-то перст,взлетать все выше, вышедо тех пор,пока совсем внизу не очутитсяи превратится в полюс или какв знак противоположного зарядавсе то, что где-то и могло случиться,но для чего уже совсем не надоподкладывать ни жару, ни души,ни дергать змея за пустую нитку,поскольку нитка совпадет с отвесом,как мы договорились, и, конечно,все это будет называться смертью…
3
Но
прежде чем…
«Ночь эта — теплая, как радиатор…»
Ночь эта — теплая, как радиатор.В ночи такие, такого масштаба,я забываю, что я гениален, —лирика душит, как пьяная баба.Звезды стоят неподвижно и слабо.Свет их резиновый спилен и свален.То недоступен — то в доску лоялен,как на погонах начальника штаба.Распространяя себя, как кроссворд,к темному пирсу идет пароход.
«Бесконечен этот поезд…»
Бесконечен этот поезд.На стоянках просыпаясь,наблюдатели — по пояс,но — свалиться опасаясь.Бесконечен этот поиск.В мифологии копаясь,обнаруживаем — полюс,но хватаемся — за парус.Помолитесь на дорогу,от стоянок отрекаясь.Нету Бога, кроме Бога,и пророк его — «Икарус».Полезай на третий яруси внуши своим соседям,что сегодня мы приедемв оглушительную ясность.
«Невозмутимы размеры души…»
Невозмутимы размеры души.Непроходимы ее каракумы.Слева сличают какие-то шкалы,справа орут — заблудились в глуши.А наверху, в напряженной тиши,греки ученые, с негой во взоре,сидя на скалах, в Эгейское мореточат тяжелые карандаши.Невозмутимы размеры души.Благословенны ее коридоры.Пока доберешься от горя до горя —в нужном отделе нет ни души.Существовать — на какие шиши?Деньги проезжены в таксомоторе.Только и молишь в случайной квартире:все забери, только свет не туши.
«И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле…»
И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле,и Лермонтова глаз, привыкший к темноте.Я научился вам, блаженные качели,слоняясь без ножа по призрачной черте.Как будто я повис в общественной уборнойна длинном векторе, плеснувшем сгоряча.Уже моя рука по локоть в жиже чернойи тонет до плеча…
Люстра. Самолет
Могла упасть, но все виситнепостижимая цистерна.Хотели в центре водрузить,но получилось не по центру.Скуля, кислит японский стиль.Так молодого лейтенантана юте раздражает шпильи хворостина дуэлянта.Как на посадке самолет,когда, от слабости немея,летит с хвостом, хоть не имеетартикля в русском языке.
В. Высоцкому
Я заметил, что, сколько ни пью,все равно выхожу из запоя.Я заметил, что нас было двое.Я еще постою на краю.Можно выпрямить душу своюв панихиде до волчьего воя.По ошибке окликнул его я, —а он уже, слава Богу, в раю.Занавесить бы черным Байкал!Придушить всю поэзию разом.Человек, отравившийся газом,над тобою стихов не читал.Можно даже надставить струну,но уже невозможно надставитьпустоту, если эту странуна два дня невозможно оставить.Можно бант завязать — на звезде.И стихи напечатать любые.Отражается небо в лесу, как в воде,и деревья стоят голубые…
«В перспективу уходит указка…»
В перспективу уходит указкасквозь рубашку игольчатых карт,сквозь дождя фехтовальную маскуи подпрыгнувший в небо асфальт.Эти жесты, толченные в ступе,метроном на чугунной плите,чернозем, обнаглевший под лупой,и, сильней, чем резьба на шурупе,голубая резьба на винте.В перспективу втыкается штекер,напрягается кровь домино.Под дождем пробегающий сеттерна краю звукового кино.
«Сгорая, спирт похож на пионерку…»
Сгорая, спирт похож на пионерку,которая волнуется, когдаперед костром, сгорая со стыда,завязывает галстук на примерку.Сгорая, спирт напоминает речьглухонемых, когда перед постельюих разговор становится пастельюи кончится, когда придется лечь.Сгорая, спирт напоминает воду.Сгорая, речь напоминает спирт.Как вбитый гвоздь, ее создатель спит,заподлицо вколоченный в свободу.