Горькая любовь

— Бодлера. Одного из двух моих самых любимых поэтов! — изрек я, пустив струйку дыма.

— А кто второй? — Рука у нее дрожала.

— Леопарди. Бодлер с редкой полнотой выразил чувства своей эпохи. После него и Леопарди поэзия утратила всю нежность.

— Я в поэзии мало разбираюсь. Наверно, вы правы. Вот стихи Леопарди я знаю неплохо. Он был родом из моих мест. Девушкой я не раз мечтала у заветного холма. «Всегда дорогими мне были этот заветный холм и изгородь эта», — продекламировала она нараспев с преувеличенным пафосом.

— Нет, нет, не так, — остановил я ее. — Ведь вы его коверкаете, бедного Леопарди!

— Кто учится пению, тот по привычке читает нараспев даже обычное письмо, — согласилась она.

— Вы учитесь вокалу? — Мне стало приятно, что я ухаживаю за оперной певицей. Но она сразу уточнила:

— Училась. Прежде. Знаете, замужество, дети. Потом начались беды, сплошная цепь несчастий. И самое последнее из них — смерть мужа. — На ее розовом лице снова появилось растерянное выражение. После секундного молчания она спросила: — Как это вы умудряетесь интересоваться сразу столькими вещами? — А ее черные глубокие глаза досказали без слов: столь далекими от вашего ремесла?

Я медлил с ответом, не зная, что выбрать — то ли: «Я пишу, рисую, сочиняю стихи» или же: «Горький в молодости тоже был красильщиком». А сказал лишь многозначительно:

— Учусь. Стараюсь смотреть на мир не только сквозь окна моей грязной красильни.

— Очень хорошо поступаете, — одобрила она.

— Довольно часто хожу на выставки, — продолжал я. — Увы, у меня остается мало свободного времени... Но на последнем Куадреннале я все-таки побывал.

— Вам понравились скульптурные работы Руджьери?

— Вы говорите о портном, который стал скульптором?

— Так вы и это знаете? Вы обратили внимание на его бюст женщины, выставленный в четвертом зале?

— Нет, признаться честно, не обратил.

— Ему позировала я. Но об этом никто не знает, — сказала она с обезоруживающим бесстыдством.

— Но я-то теперь знаю! Он и это изобразил? — вполголоса сказал я, дотронувшись ладонью сначала до ключицы, а потом и до упругих бедер. — А может, и пониже?

— Слишком вы любопытны! — сказала она, закрыв мне рот рукой. Я легонько укусил ее палец, и она тут же отдернула руку.

— Да, жизнь — странная штука, — вздохнула она.

В ее долгом, глубоком вздохе таилось предчувствие чего-то необыкновенного, и я с таким же печальным вздохом подтвердил:

— Воистину, странная. — Я желал найти оправдание быстрой перемене чувств и самой ситуации и грустным голосом добавил: — Кто знает, к каким тонким уловкам и хитростям прибегает жизнь, чтобы сошлись пути двух существ, которые еще минуту назад слепо ненавидели друг друга.

Она благодарно посмотрела на меня, я взял ее руки в свои и стал гладить себя по щеке. До тех пор, пока ее пальцы сами не начали меня ласкать.

— Знаешь, только когда выходишь из дома, а уж когда вернешься — знать не дано, — тихо сказала она.

Я поцеловал ее и дрожащими губами спросил:

— Думала ли ты, что мы будем целоваться?

— Думала, — прошептала она, возвратив мне поцелуй. — Все шло к этому. — Она улыбнулась мне. — Я чувствовала.

— И хотела? — допытывался я, снова целуя ее.

— Это было как прерванный разговор, который ждет своего завершения, — сказала она, слегка отодвинувшись.

— Такого?

С этого мгновения наши объятия и поцелуи словно подчинились точному ритму и неумолимой логике. Едва она устало откидывалась назад, я снова впивался губами в ее губы и снова обнимал ее ищущими руками.

Часы бежали с невероятной быстротой между одним ночным патрулем и другим. Каждый раз патрульные стучали в дверь, чтобы удостовериться, есть ли кто в этой красильне, до сих пор почему-то незапертой и освещенной.

Когда мы вышли из красильни, я не удержался и с мальчишеской гордостью показал ей надпись, которую поэт и писатель Альваро оставил в знак признательности за нашу работу:

Пусть каждый как умеет окрасит свои иллюзии

И почистит свою совесть.

Что же до одежды — не беспокойтесь,

Обо всем позаботится Красильня.

Она прочла это посвящение Альваро с недоверчивой улыбкой и, видно, подумала про себя: «Какие же безумцы, эти поэты! Чего только не выдумают!»

Но я был ей благодарен даже за это не слишком лестное для меня суждение. Я обнял ее за талию, и так, тесно прижавшись друг к другу, мы медленно шли в счастливом молчании по сонным и безлюдным улицам центра.

3.

Я как сумел перекрасил платье и несколько дней спустя позвонил в дверь ее дома. Рената небрежно взяла отглаженное платье, которое я осторожно ей протянул, и, едва удостоив его взглядом, бросила на руки старухе, выскочившей в коридор с очками в одной руке и с газетой «Мессаджеро» в другой.

— Возьми и повесь в шкаф этот шедевр красильного искусства.

Старуха обиженно водрузила очки на нос, чтобы получше рассмотреть платье. Рената повернулась к ней спиной — ее явно злила не моя плохая работа, а то, что черный цвет напоминал о трауре — на ней самой было уже пестрое светлое платье.

— А ты наглец. Мог хотя бы предупредить меня по телефону, — сказала она, как только ее мать ушла к себе в комнату.

И поцеловала меня.

Но мгновенно отпрянула, потому что в комнату, распахнув дверь, ворвался мальчишка лет восьми-девяти. Он подбежал к матери и обхватил ее ноги.

— Осторожнее, мне больно! — чуть не упав, сказала она. — Вот мой Витторио.

— Красивый мальчик, — сказал я, пристально глядя ей в глаза. — Ну, давай, дружище, руку! — Я наклонился к нему.

Витторио посмотрел на меня исподлобья и уткнулся матери в ко­ени. Рената потрепала его по плечу.

— Какой же ты невоспитанный. Поздоровайся с дядей.

Витторио, набычившись, мрачно разглядывал меня.

— Перестань дурить, — рассердилась Рената. — Знаешь, он не дерется.

— О, нет! — воскликнул я. — Умных мальчиков я очень даже люблю.

— Тогда тебя ждет разочарование, — грустно сказал она, открывая дверь гостиной. Мы вошли в гостиную, и я обратился к Витторио, который неотступно шел за матерью:

— А я по твоим глазам вижу, что ты вовсе не глупый. Ну, как тебя зовут?