Горькая любовь

Мальчуган снова уткнулся головой Ренате в живот. Она его отстранила.

— Отвечай же. Ты что, онемел?

— Оставь его в покое. Он меня первый раз видит, стесняется. В каком ты учишься классе?

Витторио отвернулся и опять уткнулся головой в материнскую юбку. Рената сказала:

— Горе с ним, да и только. Кто бы ни пришел, сразу начинает капризничать. Представляешь, ему уже десять лет, а он второй год сидит в четвертом классе.

— Не велика беда. Исправится. — Я неловко попытался погладить мальчугана по голове, но тот наклонился еще ниже, и мои пальцы скользнули по бедру Ренаты. — Годом меньше, годом больше, — добавил я.

— О господи! После твоих речей он вообще перестанет учиться... Расскажи ему лучше, что случается с теми, кто плохо учится.

— Что может понять десятилетний мальчишка?

— В этом возрасте уже многое понимают; потом будет поздно. Ты же сам мне рассказывал, что если бы окончил вовремя среднюю школу, то не стал бы красильщиком. Объясни же ему, как тяжела твоя работа, как тебе приходится вечно торчать в грязной, сырой мастерской у дымящегося котла, носить лохмотья, в которых я позавчера тебя увидела!

Упоминание о моем трудном ремесле, призванное пробудить в сыне отвращение к физическому труду, меня глубоко ранило.

— У каждого ремесла есть свои минусы. У меня руки всегда в краске, у другого они всегда грязные от жира и ржавчины.

— Конечно, всякая работа нелегка, иначе и быть не может. Но твоя показалась мне самой тяжелой.

Витторио смотрел на нас грустно и растерянно. Вдруг он сказал:

— А я бы хотел красить.

— Что? Красить? — взвилась Рената. — Не думай, это тебе не рисунки в альбоме раскрашивать. Почему бы тебе не показать Витторио свою мастерскую? — обратилась она ко мне. — Пусть полюбуется на огромные медные чаны, посмотрит, что в них красят.

— Охотно покажу, — сказал я, глядя на Витторио. Наконец-то мальчуган мне улыбнулся. Он держался за ручку двери, но не открывал ее.

— Поверишь ли, с ним нет никакого сладу, — пожаловалась Рената. — Меня он не боится, а уж бабушку и подавно... Знаешь, мне приходится делать с ним все задания. Какая скучища все эти учебники по истории, арифметике, итальянскому!

— Что же я тогда должен говорить! — воскликнул Витторио, отворил наконец дверь и выбежал в коридор.

— Ах, тебе надоело учиться, бедняжке! — настиг его голос Ренаты. — Ничего, попозже разберемся. А пока иди и делай уроки.

Дверь со стуком захлопнулась, Рената вернулась и сказала в полной растерянности:

— Иногда мне кажется, что я просто не дотяну до того дня, когда он кончит школу. Ты ничего не заметил? — Она шагнула ко мне. — Видишь, как сильно я хромаю.

— Хромаешь?

Рената наклонилась и поцеловала меня.

— Да, любовь моя, я хромаю. Рано или поздно ты бы и сам это заметил. Уж лучше самой тебе сказать.

— Пройдись немного, пожалуйста.

Она послушно стала ходить по гостиной, от пианино до балкона и обратно, покачивая бедрами, словно манекенщица, но я так и не понял — нарочно ли, из кокетства, или по необходимости она это делала,

— Нет, иначе, — сказал я. — Походи так, как ты обычно ходишь по улице.

— Увы, вот так я и хожу по улице, любовь моя. Подумай, еще есть время.

— О чем! — воскликнул я, обнимая ее. — Ты мне полюбилась такой, какая есть. С первого взгляда. Остальное — пустяки. Но право же, если заранее не знать, то ничего и не заметишь.

— С годами станет хуже. По крайней мере так говорят врачи.

— Поменьше слушай этих врачей, — ободрил ее я, садясь на ручку кресла.

Рената явно не приняла всерьез мои слова утешения. По-прежнему стоя у кресла и глядя прямо перед собой, на балконную дверь, она сказала:

— Чему быть, того не миновать!.. Представляешь, я много лет гуляла с Витторио на вилле Боргезе и никогда ничего не случалось. Но стоило мне однажды немного захворать, и вот... Витторио в тот раз, как всегда, пускал в фонтане кораблик с парусом, а я сидела на каменном бортике и читала. Я там бывала часто, особенно летом, когда у фонтана такая приятная прохлада. В тот день мне вдруг стало нехорошо, я вся обливалась потом, но подумала: «Может, это оттого, что дует сирокко» — и просидела у фонтана до самого ужина. Вернулись мы домой, и тут я чувствую, что еле взбираюсь по лестнице. Витторио мне говорит: «Мама, ты сейчас на старуху похожа». И правда, я будто отяжелела. А Витторио снова: «Мама, какая ты смешная!» Я поглядела в зеркало — о боже, я вся раздулась, стала похожа на чудище. А голова горит, лихорадка меня бьет. Я слегла и пролежала три месяца. Врачи только недоуменно переглядывались. Наконец один из них, самый молодой, нашел объяснение. Он сказал, что когда я сидела у фонтана уже больная, то впитала в себя всю сырость и влагу. Из-за этого меня и раздуло. Ну, а потом начался деформирующий полиартрит. Бедра ослабели и словно слиплись. Пришлось мне, лежа в постели, заново учиться раздвигать колени. Сначала я просовывала между колен книгу, потом — подушку. Со временем я оправилась, но ходить свободно, как прежде, уже не могу... Тут внутри, — она погладила бедро, — осталась как бы горсть песка, который скрипит при каждом шаге.

Я обнял ее ноги и приник ухом к больному бедру.

— Слышишь, как скрипит, — сказала она, опираясь на больную ногу и приподняв здоровую.

— Ничего не слышу, — солгал я, хотя и услышал звук, похожий на шелест занавесок.

— Спасибо тебе, мой дорогой, — сказала она, погладив меня по затылку. — Хочешь придать мне мужества. Но Витторио, а он честный и безжалостный, как все дети, еще года два назад перед сном капризничал, хотел послушать, «как шумит завод в маминой ноге».

Она отошла к открытому балкону и, словно обращаясь не ко мне, а к душной и знойной виа Рипетта, сказала со вздохом:

— Нам надо было встретиться не сейчас, а несколько лет назад. — Она будто догадывалась, что я буду любить ее тем сильнее, чем беспомощнее она мне покажется.

— Ты уверена, что тогда я полюбил бы тебя еще больше, — с упреком сказал я.

Она ничего не ответила, вернулась к дивану, села, взяла со стола альбом с фотографиями.

— Вот, можешь сам убедиться, если хочешь. Садись рядом.

Когда ее рука легла на последнюю фотографию (объектив запечатлел ее сидящей с грустным видом на балконе в том самом платье, которое я потом красил), я невольно зажмурился, словно желая отбросить ее прошлое, обступившее меня большими фотографиями-портретами и маленькими фотокарточками, групповыми снимками на прогулке и на отдыхе. На меня глядели глаза детей и стариков — целый неведомый мне мир, воспоминания о котором были ей так дороги. Она любила это свое прошлое, недоступное мне, окутанное мраком. С гордостью показала мне фотографии; на них она, уже взрослая девушка, была снята рядом с юношей, который постепенно становился все толще и серьезнее, все более созревая для женитьбы.

Последней была фотография этого же синьора уже во фраке и на вершине буржуазного благополучия. Рядом у старинного портала сельской церкви стоит она, и ее тоненькое личико будто выбелено майским солнцем 1925 года. Потом шли фотографии Ренаты с другим кавалером — мужа сменил «ее маленький мужчина» Витторио, который с каждым годом делался все более похожим на своего покойного отца... Затем — перерыв в два-три года и, наконец, отдельная фотография: Рената в одиночестве сидит на балконе и смотрит вдаль, быть может, на шпиль церкви. На эту фотографию она и положила руку, словно желая скрыть ее от моих глаз.

— Эту фотографию давно пора выбросить, — сказала Рената, отрывая ее от страницы альбома. — Я тут сама себя не узнаю.

— Ошибаешься. Подари ее мне, — сказал я, отводя руку Ренаты. — Для меня эта фотография лучше всех.

— Правда? — искренне удивилась Рената. — Эта гадость? Смотри, сколько тут чудесных фотографий.

— По мне эта самая красивая. На ней ты такая, какой я тебя увидел впервые. А не та прежняя Рената, которой я не знал.

Я неотрывно смотрел на фотографию, чуть наклонив голову, не в силах поверить, что именно мне выпало счастье узнать Ренату в самом расцвете ее красоты…