Городской леший, или Ероха без подвоха

— Подружилась солома с огнем… Бу-бу-бу…

Долго смотрел Мамонтов на мерцающего в темноте Ероху.

И по тому, как щурились, искрились, темнели или светлели его глаза, можно было прочитать мысли. То есть не сами мысли, а чувства, их сопровождающие.

Сначала в глазах читалась жалость. И действительно в свете костра без слез на бесприютного лешего, лишившегося своей дремучей родины, смотреть невозможно. Одежонка с чужого плеча, паутина в бороде, тоска в глазах. Глаза, кстати, светятся, как у рыси. Сумеречное, стало быть, создание. Одинокое, никому не нужное существо. Как Пан Врубеля. Между делом сырой груздь нахрустывает.

Разве ж можно оставить его в чужом лесу один на один с холодной луной? Пропадет. Истоскуется по сгоревшему Раздолью.

С другой стороны, не создан леший для городской квартиры. Но постепенно горькие размышления о судьбе бездомного лешего сменились недоумением.

— И чего она в тебе нашла? — подвел итог своим наблюдениям Мамонтов.

— Не по милу люб, а по любу хорош, — отвечал Ероха, — старательно выстругивая дареным ножичком фигню из корневища.

— Интеллигентная, умная женщина, — продолжал недоумевать Мамонтов. — Что в тебе такого, кроме большого жезла, есть?

— Любая женщина — баба, — склонив от усердия голову и сдувая стружки, отвечал Ероха. — Уж не таишь ли ты на меня зла?

Мамонтов наморщил лоб, прислушиваясь к своей душе, но, так и не выяснив отношения к Ерохе, сказал мрачно:

— А смысл? Ну, затаю я на тебя обиду. Жарко тебе от этого, холодно, лесная коряга? А потом, кто же на леших обижается?

— Так, не к роже румяна, — степенно согласился Ероха, обтирая ладонью коряжку. — Ай присушила?

Удивился. Но, подумав, сам себе объяснил этот нелепый случай:

— Смирные мужики до таких баб падки.

— До каких это таких? — насторожился Мамонтов.

— Шалавушка, шестого мужа примеривает. На вдове жениться, что из чужой чашки щи хлебать, — ласково пропел Ероха, и глаза его алчно заискрились.

Так они вспыхивают и переливаются неудержимым желанием у детей, смотрящих на мороженое, у алкоголиков перед винными стеллажами и у интеллигентов в букинистических магазинах. Любят лешие из чужих чашек щи хлебать.

Постучал коряжкой о ладонь, осмотрел и добавил задушевно:

— Что их делить-то. Девок в городе, что кочек в Чертовом болоте.

И, вспомнив ненароком родную глушь, загрустил.

Мамонтов часто уходил в горы. Отоспаться. Там, внизу, его мучила бессонница. На высоте облаков спал он, как безвинный младенец. Особенно когда шел дождь, снег или от ветра трещали сучья, парусом трепетало полотнище палатки. В горном сне было невероятное наслаждение великого покоя, сродни утолению жажды. Горы дарили одиночество. Но не то иссушающее душу одиночество горожанина, а возвышающее одиночество небожителя, отшельника.

В горах ему снились ненаписанные работы, вещие сны.

И никогда — кошмары.

Ему представлялось, что к верхней границе леса поднималась только его душа.

Лежишь в коконе спального мешка, в абсолютной темноте. Счастливый. Нет-нет, да и ущипнешь себя — а тут ли оно, мое тело? Я ли это — счастливец, спящий на облаке?

Леший, отшельник — одинаковый шелест осенних листьев.

Смежив веки, Мамонтов видит мельтешение цветных, расплывчатых пятен. Словно тысячи бабочек кружат вокруг костра. Оранжевых, синих, желтых, зеленых, коричневых, пепельно-серебристых. Хаотичное движение упорядочивается в пейзаж.

Пейзаж мрачен, если ни сказать — ужасен.

Зловещие деревья окружают его. Он протягивает руку к ближайшему стволу. Пальцы натыкаются на неприятно влажный мох, который от прикосновения вздрагивает и съеживается. Дерево шипит в раздражении.

Странный сумрачный мир без неба. Брезгливые недотроги деревья, которых он никогда не видел. Воздух густой, как вода. Шорохи. Крики незнакомых существ.

Надо выбираться. Но где север, где юг? Чрево мшистого леса окружает его.

Выхода нет. И Мамонтов догадывается, что эта ловушка, западня как-то связана с его работой.

Работает он в туристическом агентстве особого рода. Продает путевки клиентам, которые желают заблудиться. Причем по самым дорогим путевкам желающих отправляют в места, откуда гарантированно нет возврата. У людей, развращенных современным бизнесом, сразу же возникают нехитрые комбинации на тему этих путешествий без возврата. Но фирма, как часто случается во сне, вела дела честно.

На земле еще оставалось несколько мест, где можно было заблудиться безнадежно, до отчаяния. Эти заповедные дебри, куда доставлялись клиенты, были природными лабиринтами — леса в провалах ущелий, ручьи, вытекающие из родников и снова исчезающие под землю.

Клиентов было немного. За долгие годы службы Мамонтов продал всего три путевки. И к чести фирмы ни один из путешественников не нашел обратной дороги.

У бедняг не было ни малейшего шанса вернуться. К тому же в контракте особой строкой выделялось: гид ни в коем случае не должен приходить на помощь заблудившимся клиентам. В начале службы Мамонтов нарушил эту заповедь. Но спасенный путешественник подал в суд, и фирме грозили большие штрафные санкции. Такие большие, что агентство непременно бы разорилось, если бы клиент не выторговал себе право вновь отправиться в безвозвратное путешествие, но уже за счет фирмы.

Мамонтов и сам работал в этой фирме только для того, чтобы накопить денег на невозвратное путешествие.

И вот он там, откуда не возвращаются. И прекрасная, как крик ястреба, как морозный звон покрытого инеем колокола, тоска сжимает его сердце. Первобытная тоска, ради которой и отправляется человек в лабиринт.

Утренний холодок не дал досмотреть сон. Собрав рюкзак, и потоптавшись в нерешительности, Мамонтов сказал:

— Ну, поживите здесь, вроде как на даче. А я через недельку вас навещу. Нельзя мне дольше оставаться. Найдут «Ниву», станут хозяина искать.

Трехлапая рысь и одноглазая сова посмотрели на него равнодушно.

А Ероха, вздохнув, достал откуда-то из-под бороды малюсенький лапоть.

— Не горюй, Леандра, кабы каждая пуля убивала, нас бы на свете не было. Вот, передай. Сам знаешь кому.

И пригорюнился лукаво.

Мамонтов, несмотря на свой задиристый, занозистый и достаточно противный характер, был наделен обременительным, но необходимым для художника даром сопереживания.

— Передам, — пообещал он, усилием воли пытаясь сдержать сладкую волну сентиментальности.