Городской леший, или Ероха без подвоха

— Вот, вот. Так и смотри.

— Ну, кому нужны эти лешие, колдуньи, кикиморы? Кто тебе за них лауреата даст?

Человеку, рожденному в большом провинциальном городе, и в голову не придет завоевывать его. Что его завоевывать, если он с рождения твой? Горожанин относится к своему городу слегка снисходительно, легкомысленно. Он полагает: его предназначение и признание где-то там — в Москве, мировых столицах, иных мирах. А здесь так, временное прозябание.

И только человек из глуши к большому городу относится с почтительной серьезностью. Именно за счет этой серьезности он легко обгоняет легкомысленных сверстников, детей этого города.

Алена, приехавшая поступать в университет с двумя заметками, напечатанными в районной газете, к четвертому курсу уже знала секрет успеха. Да, конечно, чтобы стать известным журналистом, нужно иметь какие-то задатки, способности. Но не более того. Главное — попасть в большую газету. А для этого нужно овладеть искусством заводить друзей. Исключительно из людей влиятельных, добившихся положения в обществе. Самая сильная сторона профессии журналиста как раз и состояла в том, что это занятие позволяло легко проникать в кабинеты к влиятельным людям, недоступным простым смертным. Беда в том, что этот секрет знали и все ее сокурсники.

С нужными людьми легко сходиться. Они исповедуют то же тайное учение о дружбе. Главное показать, что ты можешь быть им полезным.

Оглянись, Мамонтов. Талант только оскорбляет. Преуспевают усердные подлизы. Горемыка, обремененный талантом и скверным характером, поднимается наверх, как грузчик с пианино, — по черной лестнице. Ступенька за ступенькой. Кряхтя и отдуваясь. А преуспевающий счастливчик — легкий, обаятельный, услужливый, с маленьким рюкзачком способностей за спиной — фьють! — уже давно там. Взлетел на лифте. Весь секрет успеха — вовремя воспользоваться лифтом. Зачем тащиться по лестнице, когда есть лифт?

— Нет, Мамонтов, пора тебя выводить из дремучего леса, — задумчиво говорит Алена после долгих размышлений. — Видно, придется мне мозгами пошевелить за тебя.

Мамонтов, как парящий орел, раскидывает в стороны испачканные краской руки-крылья и летит к своей юной жене, чтобы запечатлеть на ее пухлых губах продолжительный поцелуй. Набраться вдохновения от своей музы-натурщицы. Какая разница, о чем она будет шевелить мозгами, главное — заботится о нем. Любит. Поцелуй все длится, длится, и Мамонтов внезапно забывает, что руки его испачканы краской.

Через неделю она ворвалась в мастерскую, как свежий ветер в полуденный лес.

— Мама, я для тебя заказ нашла. Целуй.

Мамонтов снова превращается в орла, распростершего крылья. Губы Алены пахнут шампанским.

— Погоди! Дай рассказать, — отбивается она. — Представляешь: нужно написать галерею портретов передовиков производства. «Сто молодых новаторов республики».

— Почему именно сто?

— Тебе-то какая разница?

— Сто так сто. Халтурить — так на всю катушку. Чем больше — тем лучше. Купим «Ниву». Будем в Раздолье на своей машине ездить.

— В Раздолье можно и на поезде съездить, — замялась она. — Получишь ты за эти портреты как за оформление Доски почета. Как за сто фотографий.

Мамонтов, склонив голову набок, с интересом смотрит на нее.

Он похож на забавного молодого пса, на которого в первый раз надели намордник.

— Можно сказать, Мама, ты не получишь ничего. Но!

И Алена дает волю ликованию. Она подпрыгивает, кружится, хлопает в ладоши, дурачась, строит рожицы и выкрикивает:

— Но ты станешь лауреатом премии Ленинского комсомола! Целуй меня, целуй!

Мамонтов не улавливает связи между портретами молодых передовиков, Доской почета и премией. Но он всегда и везде готов целовать свою маленькую, умную, заботливую жену. Однако на этот раз помимо шампанского он на долю секунды интуитивно улавливает чужой и очень неприятный запах. Как тень в ясный день. Как предчувствие.

Сто портретов нужно было написать в небывало короткие сроки — за три месяца. Каждый день в специально выделенный ему кабинет заводили очередную порцию молодых передовиков производства. И Мамонтов иногда жалел, что не может рисовать сразу двумя руками. Одновременно. Впрочем, он втянулся в изнурительный конвейер. У него даже появился спортивный интерес: сможет ли он выдержать лихорадочный темп и при этом выполнить работу с приличным качеством? Другими словами, не только передать портретное сходство, но и характер.

Однажды к нему зашел пышущий здоровьем парень с нагловато-обаятельными глазами баловня судьбы. Распахнул дверь, как окно в Европу. Он был похож на хорошо накачанный волейбольный мяч — плотный, подвижный и — ни одной складочки. Ни на лице, ни на одежде. Лицо свежее и румяное, как попка младенца. Глазу, кроме галстука, не за что зацепиться. А изнутри его так и распирает. Он посмотрел на Мамонтова с любопытством. Большим, чем того требовало приличие. Причем с любопытством покровительственным. Слегка снисходительным. Мамонтову, как и каждому хорошему портретисту, лица людей говорили многое. Парень ему по первому же впечатлению не понравился. Более того, он почувствовал к нему беспричинную враждебность.

— Деятелям искусства — привет!

Позировавший Мамонтову самый молодой в республике директор автотранспортного предприятия заелозил на стуле и, не сумев справиться с радостным волнением, хихикнул, привстав.

В те времена зеваки за спиной еще раздражали Мамонтова.

— Новатор производства? Подождите, — сказал он, нахмурившись и не прерывая работы. — Еще полчаса. Как ваша фамилия?

— Папашин, секретарь по идеологии, поклонник таланта, — с фамильярной вальяжностью представился незнакомец. — Собственно, заказчик. Мы с тобой заочно знакомы. Я хорошо знаю твою жену. К сожалению, я не новатор производства, но надеюсь, заслужу — когда-нибудь напишешь и мой портрет.

Он подошел вплотную и, по-лошадиному шумно выдыхая воздух, уставился на руку художника.

— В детстве я тоже любил рисовать. Говорили, неплохо получалось.

— В детстве все мы были гениями, — холодно согласился Мамонтов.

Его неприятно волновал чужой запах, исходящий от молодежного лидера.

— Шарж сможешь нарисовать? — Папашин приобнял Мамонтова за талию и заговорил, будто со старым другом. — Понимаешь, грядет день рождения у шефа. Весь день ломали голову, что подарить. Хочется чем-то удивить, порадовать. Шарж — это оригинально. Мужик он простой. С юмором. Думаю, правильно поймет. Только, сам понимаешь, шарж должен быть очень дружественным. А то нарисуешь карикатуру.

— Извините, — сказал, вежливо освобождаясь от объятий Папашина, Мамонтов, — шаржей я не рисую.

Ему неприятно было дышать воздухом, выдыхаемым жизнерадостным идеологом.

— Нет так нет. Слава богу, не один в городе художник. Найдем, кто сможет.

— Ты что себе позволяешь, Мама, — напустилась на него вечером Алена. — Тоже мне Илья Репин: этого рисую, этого не рисую. Думать надо с кем говоришь и что говоришь. Возьми и нарисуй.

И она шлепнула на стол папку с грифом «Для служебного пользования». Из папки веером рассыпались по журнальному столику фотографии.