Городской леший, или Ероха без подвоха

— Аленушка, ты ставишь меня в неудобное положение.

— Я тебя ставлю? — удивилась она. — Это ты себя ставишь. Нарисуй. Да не слишком уродуй.

— А если стенгазету потребуют нарисовать?

— Ну, что делать, Мама, потерпи немножко. Вот станешь лауреатом, тогда и будешь выбирать, кого рисовать, кого не рисовать.

— Извини, но я все-таки не крепостной художник.

— Думаешь, я не понимаю тебя, Мама. Сделай это ради меня. Ради нас.

Мамонтов стал лауреатом премии Ленинского комсомола. А через два года наступило время публичного сожжения партийных билетов. Одним из первых на аутодафе в прямом эфире решился Папашин.

Мамонтову жечь было нечего. Он не был даже комсомольцем. Но поступок Папашина не показался ему ни мужественным, ни достойным. Впрочем, это тавтология. Что такое мужество? Просто умение вести себя достойно в сложных ситуациях.

Он смотрел на благополучное лицо бывшего молодежного лидера, сжигающего свой партбилет, и думал, что люди его типа всегда будут наверху. У кормушки. Социализм — пожалуйста. Капитализм — еще лучше. Случись фашизм — и тогда не пропадет. Пристроится к какой-нибудь душегубке.

Во времена всеобщего уныния трудно оставаться счастливым. Пустые годы — скука выживания. Жизнь, похожая на затянувшееся самоубийство. Ежедневное самоистребление. Человек не работал на будущее. Просто барахтался, чтобы не утонуть. Барахтался Мамонтов не особенно усердно.

Первая серьезная ссора случилась из-за такого пустяка, что и вспоминать неловко. Возле дома лежали ничейные доски.

— Иди, — сказала жена, — подбери. Все равно без дела валяются. Полки на лоджии сколотишь.

Мамонтов (была зима) молча оделся.

Когда он вышел из подъезда, словно черт ему подмигнул: во всем районе погас свет. Была эпоха повальной безработицы и веерных отключений.

Доски лежали возле недостроенного кафе. Раньше на этом месте стояла лагманная. Какой-то человек выкупил ее, затеял перестройку. Но то ли денег не хватило, то ли с новым хозяином что-то случилось — стройка замерла.

Вмороженные в лед доски лежали у стены. Снег скрипел под ногами. Невероятно громко. От этого хруста могли полопаться стекла в родной девятиэтажке. Сотней черных окон следил за Мамонтовым дом. Он почти с ужасом понял, что не сможет нагнуться и поднять ничейные доски. Не может — и все.

Мощный, непреодолимый запрет сковал мышцы и волю. Трусость ли это была? Страх? Воспитание? Черт знает, что это было. Но, потоптавшись возле досок, он вернулся домой с пустыми руками.

— Не смог, — сказал он.

— Сил, что ли, не хватило? — холодно поинтересовалась жена, держа свечу на отлете.

Живой огонь делал ее лицо теплым, домашним.

— Совестно как-то.

— Совестно! — умилилась жена. — Люди пользуются моментом, заводы воруют, а ему гнилую доску совестно подобрать. Совок ты без ручки. Все тебе совестно. Челноком в Китай за тряпками съездить — совестно, торговать — совестно. А то, что жена гамаши штопает, не совестно? А жить на зарплату жены не совестно? Сутенером себя не чувствуешь?

— Я работаю, — тихо сказал Мамонтов.

— Он работает! И много ли заработал?

Мамонтов молчал. За три месяца он не продал ни одной картины.

— Ты, Мамонтов, не мужик. Ты лопух.

— Почему — лопух?

— Потому что от тебя пользы, как от лопуха. Вот если бы я родилась мужиком, я бы на все пошла, чтобы обеспечить семье сносное существование. Оторвись от своей пачкотни, оглянись вокруг. Люди крутятся, люди состояния сколачивают. А ты чего ждешь? Когда скажут: отбой? Думаешь, ты Шишкин, Куинджи? Ты даже не Шилов. Ты, Мамонтов, прирожденный рогоносец. Да, рогоносец!

Нет ничего более ужасного, чем вышедший из себя тихий человек.

Он взрывается внезапно и, кажется, беспричинно.

Это катастрофа.

Цепная реакция, которую не остановить. Неуправляемая, необратимая. Самоубийственная. Никто не ждет взрыва эмоций от тихого человека. Ему можно долго хамить. А он терпит, терпит, терпит и вдруг — бац! — отказывает чувство юмора, природный предохранитель. Короткое замыкание. Взрыв. Все летит вверх тормашками к чертовой бабушке. Рвутся все связи, привязанности и добрые отношения.

Тихого человека можно сравнить с давно потухшим вулканом.

Мамонтов был до того потухшим и до того давно, что никто его не воспринимал вулканом. Так, холмик, заросший всякой ерундой, вроде лопухов. На покатых склонах можно вскапывать грядки, сажать, допустим, редиску, картофель. Дачку построить.

Но есть магические слова, от которых просыпается и невзрачный холмик, сам не знающий, что он — вулкан. Таким волшебным словом для Мамонтова, как и для большинства представителей сильного пола, было — «рогоносец».

Одно слово — и дачка, построенная на вулкане, взлетает к перисто-кучевым облакам.

Мамонтов знал о своей взрывоопасности и, предчувствуя начало ядерной реакции, старался по возможности удалиться в места безлюдные, чтобы в радиус поражения случайно не попали невинные. Да и обидчики — тоже.

Он, не раздеваясь, прошел на лоджию и плотно закрыл за собой дверь.

Ошеломленный, Мамонтов всю ночь простоял у окна, переживая обиду.

Утром напротив недостроенного кафе остановился новенький джип. Из него вышел сосед. С треском выломал изо льда доски. С грохотом погрузил на багажник. Не спеша привязал, хлопнул дверцей и укатил на загородную виллу.

От мира ты сего, не от мира сего, а без этого мира тебе не прожить.

И от лопуха должна быть какая-то польза. Просто еще не все его полезные качества открыли. Про рога она конечно же сказала сгоряча. Кстати, сколько стоят сейчас рога? Не съездить ли в Раздолье? Побродить по лесу, поискать сброшенные сохатыми рога?

В тот же день Мамонтов во второй раз изменил святому искусству. Взял этюдник и пошел продавать талант на панель.

Он начал карьеру уличного художника.

Рожая Игорька, Алена ругалась по сотовому телефону с ответственным секретарем из-за обложки.

— Ты что, не видел, что у него из носа волосы торчат? — кричала она. — Да я бы на его месте в суд подала на журнал. Ты что, не знаешь, сколько стоит обложка? Человек из своего кармана выложил столько, что ты и за год не заработаешь. Человек нас кормит. А выносы! Это что — анонсы? Напряги извилину.

— Какая у нас боевая мамочка, — пыталась вежливо отнять у нее телефон акушерка. — Успокойтесь, милочка. Нам вредно волноваться. Разберутся. У нас с вами сейчас дела поважнее. Ну их!

Но Алена отмахивалась от повитухи и продолжала негодовать: