Горячие пески

Мечтал после учебного попасть на заставу к старшине-усачу, уж больно понравился тот ему. Но был направлен на резервную заставу при пограничной комендатуре. Задача резерва известна. Где-то на линейной заставе обстановка осложнилась, поспешай на помощь. На каком-то участке развернулся поиск нарушителей, — крой туда, резервная. Кто может позавидовать такой жизни? Конечно, не каждый день и даже не всякую неделю резко меняется обстановка. Но беспокойство постоянное. Мало приятного сидеть, как на иголках.

Надо сказать, Ивашкину выезжать по тревогам не приходилось. Возможно, начальник заставы капитан Рыжов знал о происшествии, случившемся с ним в первый его выход на границу и проявлял, некоторую осторожность, не желал рисковать. Ведь резерв чаще всего выбрасывался на «горячую точку», в дело вступал с ходу. Потому ребята в него подбирались знающие, решительные, смекалистые. Ивашкин не мог похвалиться, что у него таких качеств в избытке.

Видимо, не случайно начальник заставы постепенно втягивал его в службу, назначая часовым. Часовой, известно, фигура тоже ответственная. Заставу охраняет, личный состав, оружие и прочее. И бдительным должен быть, и мужество от него требуется. Из истории пограничных войск Ивашкин знал, что часовые спасали заставы от внезапного нападения, совершали боевые подвиги, жизни отдавали в схватках с врагом. Это так. Но все же…

Что будет он рассказывать о службе, возвратившись в деревню? Чем Катюшу свою удивит и обрадует? Выходило, пока ничем.

…Из-за барханной гряды вывернула конная группа. Ивашкин сразу узнал своих. Впереди ехали комендант погранучастка майор Квашнин и начальник резервной заставы капитан Рыжов. Во дворе комендатуры, стряхивая пыль с гимнастерок, офицеры направились в штаб, а пограничники повели расседлывать лошадей.

Что же, выходит, нарушителей не задержали? Ясное дело, если бы задержали, привели бы с собою.

А это кто по тыльной дороге пылит? Разглядел юркую легковушку. Крутанул ручку телефона, доложил дежурному: машина из погранотряда. Уже возле штаба Ивашкин узнал в приехавшем, слегка прихрамывающем офицере начальника штаба подполковника Копылова.

Подумалось, начальник штаба зря не приедет. Видать, что-то не получилось в этом поиске.

Глава вторая

НОЧЬЮ ТЕМНОЙ, ВЕТРЕНОЙ

Ужинали молча, торопливо и без какого-либо интереса к пище. Ложками работали механически, от предложенного чая отказались. Последнее казалось просто необъяснимым: ведь солдаты весь день пробыли на солнцепеке.

Ивашкину не терпелось заговорить со старшим сержантом Тагильцевым, узнать, как прошел поиск. Он уже пытался спрашивать об этом у пограничников, но один буркнул что-то вроде, отвяжись, не до тебя, другой молча развел руками, мол, чего рассказывать.

Для Ивашкина, пожалуй, выпал первый такой унылый вечер за всю службу на резервной заставе. И ужин безрадостный, а он-то всегда здесь проходил оживленно, с шуточками, смехом. Да и понятно почему. Позади день службы, занятий, хозяйственных работ, впереди — личное время. Пусть это всего час или и того меньше, но этим временем ты волен распорядиться по своему усмотрению. Желаешь, гоняй мяч, не хочешь играть в волейбол, садись за шахматы или уединяйся, перечитывая письма из дому, пиши ответные. Да мало ли найдется дел. Книжку почитать, журнальчики полистать или просто помечтать, унестись в мыслях в родной край.

За ужином наступала общая раскованность, а острословы да любители анекдотов старались вовсю. Этих, как говорится, хлебом не корми, дай высказаться. Правда; говорун, вроде Гены Герасимова, успевал есть и языком поворачивать. Он старался больше «за жизнь на гражданке и за девочек покалякать». Но возникали и другие разговоры.

Как-то к ужину повар-хлебопек подал в столовую не заранее нарезанные порции хлеба, а свежеиспеченную, высокую, с поджаристой корочкой булку.

— Ах, какой же ты каравай славный сработал! Загляденье. Спасибо, братец, — растроганно воскликнул Герасимов.

— На, разрезай, — хлебопек протянул ему длинный, с деревянной ручкой столовый нож.

— Спасибо, кореш, — еще раз поблагодарил польщенный Герасимов. — Доверяете, стало быть…

— Не томи, Генка, — загалдели пограничники, восхищаясь булкой, желая поскорее приступить к ужину.

Острый нож легко разделил булку на дольки, как арбуз. По столовой растекся густой хлебный дух.

Воздавая должное искусству хлебопека, солдаты проворно управлялись с ломтями. Тагильцев взял ломоть, подержал его на ладони, потянул носом.

— Замечательно… пахнет хлеб. Даже голова кружится от этого запаха, — негромко, с расстановкой проговорил он, и пограничники заметили, как взгляд его стал задумчив и как бы обратился внутрь.

Старший сержант посидел с минуту и отложил ломоть в сторону.

— Замечаю я такую вещь… товарищ старший сержант, — сказал Герасимов, подливая в свою кружку чай. — Вы совсем мало кушаете хлеба. Почему? Извините меня за такой вопрос. Но ведь хлеб — это сила…

Снова положив ломоть на ладонь, Тагильцев долго глядел на него.

— Хлеб. Хлебушко, — сказал он очень проникновенно и уважительно и задумался, словно колеблясь, следует ли сейчас открывать товарищам то, к чему неожиданно возвратила его память и, наконец, продолжил, скупо роняя слова. — Вот тут Герасимов вопрос мне задал… Наша семья ленинградскую блокаду пережила… Отец был на фронте, я, одиннадцатилетний парнишка, за старшего мужчину в доме. На завод пошел, ящики для снарядов сколачивал. Известно, на работающего тогда полагалось двести пятьдесят граммов хлеба, на прочих — сто двадцать пять. Да и тот, одно название, настоящей муки капелька, а больше примесей…

Затихли пограничники, перестали стучать ложками. Повар-хлебопек, сдвинув набок высокий белый колпак, выставился из кухни в раздаточное окно, подперев подбородок кулаком, не мигая глядел на старшего сержанта. Захваченный общим настроением взволнованности и внимания к Тагильцеву, Ивашкин думал о том, что все, кто жил в ту пору в Ленинграде — герои. Фашистам отпор давали, оружие для фронта производили, холод и голод переносили. Помнится, в их северную область тоже приехали вывезенные из окруженного врагом города люди. Больше было детей. Всем, чем могли, старались помочь им земляки Ивашкина. Продуктами делились, теплые вещи отдавали, комнаты уступали.

— Пришел я как-то со смены, которая длилась полсуток, — продолжал свой рассказ Тагильцев. — А в заледенелой квартире мать больная, сестренка младшая, кожа да кости с голодухи. Мама говорит, Володя, поспеши за пайком… А какое поспеши, если еле ноги тащил по заснеженной улице. Был декабрь сорок первого… очень тяжелый месяц. Шел я, и мерещился мне хлеб. Не тот, который я должен был получить по карточкам, а большая белая булка. Довоенная. Похожая на ту, что наш хлебопек сегодня нам преподнес. Запашистая, с поджаристой корочкой. Ну… а в машину, которая везла хлеб на наш раздаточный пункт, угодил тяжелый снаряд. Вернулся я домой с пустыми руками. Не дождалась меня сестренка. Теперь заканчивала бы десятый класс…