Горячие пески

Мимо прошел Воронов, бывший его отделенный.

— Ого, Ивашкин идет в гору, — воскликнул он с усмешкой и спросил Тагильцева: — Берешь его?

Ничего не ответив, Тагильцев подошел к Воронову, взял его под локоть, отвел в сторонку. Ивашкин стоял на левом фланге отделения, ближе всех к сержантам, хотя и плохо, но все же расслышал их короткий разговор.

— Знаешь, с людьми своего отделения я разберусь сам. Перестань совать нос туда, куда тебя не просят, — глухо, стараясь сдержать себя, сказал Тагильцев.

— Я в том смысле… Нешуточное дело предстоит, не подведет тебя Ивашкин?

— Он солдат не хуже других… И прошу тебя, оставь в покое Ивашкина. Все твои эти сомнительные шуточки не на пользу ему, а во вред. В том числе и тебе самому.

— А мне-то почему?

— Верить надо в человека, хорошее в нем искать. А ты норовишь ткнуть носом в какой-нибудь недостаток. Ставишь одну и ту же пластинку, кому это приятно?

— Твоему Ивашкину надо менять характер. Иначе с пограничной службой ему не совладать.

— По-твоему, характер — это вроде шаровар. Пришел к старшине в каптерку, попросил на размер больше, старые тесноваты. А потом… Ивашкин уже не тот, каким был раньше.

Они разошлись, каждый к своему отделению.

Проверяя снаряжение у пограничников и после трясясь в кузове машины на жестком сиденье, Тагильцев, вспоминая этот разговор, невольно хмурился. Почти на эту же тему они говорили вечером с начальником заставы капитаном Рыжовым, когда производили расчет личного состава для выполнения предстоящей задачи.

— Поедут наиболее опытные, выносливые пограничники. Обстановка неясная, местность незнакомая. От каждого в любую минуту может потребоваться полная самостоятельность, — озабоченно говорил капитан. — Любой должен быть готов действовать в одиночку…

— Разрешите мне взять свое отделение в полном составе, — упрямо тряхнул головой Тагильцев.

— Самых молодых, к примеру, Ивашкина, оставьте дома.

— Я бы не хотел исключений. Из Ивашкина тоже надо делать настоящего пограничника. Выезд в пески — подходящий случай испытать парня. А если его оберегать от трудностей, он никогда не возмужает. Я же постоянно рядом буду… Душа у Ивашкина чистая, восприимчивая. Старается он…

— Убедил. Быть по-твоему, — согласился начальник заставы.

Рыжову были по нраву прямота и самостоятельность в суждениях сержанта, твердость и неуступчивость в том, в чем он видел свою правоту. Капитан знал о тяжелом детстве и вообще о всей доармейской жизни Тагильцева, уважал его за трудолюбие, принципиальность и ценил мнение старшего сержанта. Он еще ни в чем и никогда не подводил Рыжова; в службе и обучении солдат на него можно было положиться — надежный, основательный младший командир, цельный характер. Рыжов не раз заводил с ним разговор о пограничном училище, советовал поступать, был убежден, из него вышел бы толковый офицер. Но Тагильцев стремился вернуться в Ленинград. Как-то в минуту откровенной и душевной беседы с ним, старший сержант высказался, мол, службу он полюбил, считал бы честью для себя стать офицером, но обязан выполнить завещание отца — заменить его на судостроительном заводе. Он дал отцу такое слово.

Капитана тронула такая искренняя исповедь, глубокая преданность памяти погибшего отца, верность своему славному городу. Трехгодичный срок службы Тагильцева подходил к концу, осенью ему уезжать домой. Его будет не хватать капитану.

Как бы вначале ни расстроил Ивашкина вполуха услышанный разговор двух отделенных, он чувствовал себя на седьмом небе. Сержант Тагильцев за него горой. Хотя капитан Рыжов и намекнул о предстоящих трудностях, каких молодым пограничникам испытать еще не приходилось и которых, может быть, достанет по самые ноздри, Ивашкин этого уже не опасался. Он был вместе со своими боевыми товарищами.

А все же, что это за учение таксе предстоит, где по «самые ноздри» придется хватить лиха? Хочется в чем-то отличиться, надо, чтобы его заметили. А Тагильцев поделом отбрил его бывшего отделенного. Других-то судить всяк горазд.

Машина бежала по ровной полевой дороге, мягко покачиваясь, казалось, плыла по легким волнам. Темнота скрадывала расстояние и очертания предметов, глаз засекал по сторонам лишь невысокие плоские холмы. Сзади из-под колес вздымался тугой хвост пыли. Встречный ветерок упруго хлестал в спину, пробивал шинельное сукно, холодил тело. Ивашкин встал, перешагнул через доску, на которой сидел, и повернулся лицом навстречу движению.

Сразу пропало ощущение качающейся на волнах лодки. В лучах света, отбрасываемого фарами, он разглядел слегка накатанную колею, бегущую под колеса, корявые, перекрученные ветки саксаула и ярко блеснувшие в них две мерцающие точки.

— Что это? — тронул он за руку сидевшего рядом Герасимова.

— Лиса, ее глазищи так сверкают, потому что свет ударил прямо в них, — пояснил Герасимов. — Неужто никогда не видел?

— Как не видел, в лесу не раз лисицу встречал. Не знал, что у них так сильно глаза светятся.

— Вот она, гляди, улепетывает! — Герасимов привстал, хлопнул в ладоши. — У, рыжая плутовка.

— Куда мы едем, не знаешь? — задал вопрос Ивашкин.

— Сказано же — на учения.

— Много отмахали, как думаешь? Так далеко мы еще ни разу не выезжали.

— Кто не выезжал, а кто и дальше ездил. Всяко бывало. Не тушуйся, Федя. Все будет нормально…

И этот с подковыркой. С чего Герасимов взял, будто он уже тушуется? Может, в голосе у него что-то такое?.. Вот так всегда: один навязывается с поучениями, другой с подначкой лезет. Тот же Герасимов. Будто сам без пятнышка. Наверное, лень раньше его родилась. Да и прихвастнуть при случае может. Но на него пальцем не показывают.

Может, Ивашкин чего-то во всем этом не понимает, что-то лишнее на себя валит? Не взыграло ли у него болезненное самолюбие?

Какое еще самолюбие? Но его прежний отделенный считает, что ему надо менять характер. Как его менять? И надо ли? Тагильцев сказал, не требуется. Полюбила же Ивашкина Катюша за что-то. Не только за русые волосы, теперь снятые наголо, под ноль, проще говоря. Не за серые глаза… Эка, хватил, полюбила. А известно ли это ему? Возможно, и не полюбила вовсе, а так, в одной деревне жили, в одной школе учились. Нет, нет, он неправ. Вот вернется, напишет Катюше, напрямую спросит ее, любит ли…

Так как же быть с характером-то? Неужто его характер никуда негоден и способен только подводить своего хозяина? Так ли это?

Вспомнилось ему прошлогоднее лето, вернее, пора уборки хлебов. Он тогда еще был дома, «счетоводил». В колхозе торопились собрать урожай до дождей, до наступления холодов. В помощь жаткам бросали жнецов с серпами. Жаркая уборочная пора выметала людей на поле и из правления, складов и мастерских. От зари до зари, не разгибая спины, работали колхозники на полях, торопясь убрать хлеб до последнего колоска. Ивашкин тоже проводил дни на поле с серпом, жал рожь, вязал снопы, ставил суслоны. Ему не хотелось отстать от других, и он работал до ломоты в пояснице, до того, пока в глазах не начинали плясать оранжевые чертики. Зато приятно было вечером поглядеть на поле, усеянное суслонами. Они толпились веселой гурьбой по желтому жнивью, как маленькие домики под веселыми светлыми конусами-крышами.