Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви

По-иному обстояло дело с решениями, относящимися к литературе. Высказанные Ждановым тезисы содержали, если не считать примитивной глупости и невежества, и многое из ленинских мыслей об искусстве. Во-первых, еще Ленин считал, что литература, даже в большей мере, чем искусство вообще, должно обслуживать идеологию. Во-вторых, тогдашние постановления были обращены своим острием против такого врага, образ которого не утратил с точки зрения официальной идеологии своей актуальности вплоть до конца 80-х годов. Ведь борьба против того, что в разные моменты называлось то «буржуазным декадансом», то «космополитизмом», то «преклонением перед Западом», шла всегда, и нагляднее всего эти пороки можно было выявить и заклеймить именно в письменных текстах.

Осуждение массовых репрессий и казней сталинской эпохи подразумевало обещание, что ужасы эти никогда больше не повторятся. И хозяева Кремля, несмотря на свою неодолимую тягу к насилию, после 1956 года в общем старались выполнять это обещание. В то же время на XX съезде КПСС не прозвучало принципиального несогласия с теми методами политического и морального подавления, жертвами которых стали Зощенко и Ахматова. Будь такое несогласие высказано, оно означало бы, что партия навсегда отказывается от публичного шельмования писателей, от запретов на публикацию и других, доказавших свою эффективность способов воздействия. Однако на такие уступки советские коммунисты пойти были не способны.

Уже некоторая степень легализации критических взглядов на систему, эвфемистически названную «культом личности», повела к тому, что в сфере культуры высвободились запасы оппозиционной энергии. Об этом свидетельствует, например, секретная справка отдела культуры ЦК КПСС от 1 декабря 1956 года «О некоторых вопросах современной литературы и о фактах неправильных настроений среди части писателей».

«Недавно на филологическом факультете МГУ была выпущена стенгазета, которая заполнена безудержным восхвалением трех „величайших“ поэтов нашей эпохи — Пастернака, Цветаевой и Ахматовой. Характерно, что никто из преподавателей-коммунистов не нашел в себе смелости открыто выступить против этих уродливых пристрастий студентов-филологов, раскритиковать и высмеять их дурные вкусы».

Растущая тревога высших инстанций становится понятной, если обратить внимание на дату справки: незадолго до этого части Советской армии вошли в Венгрию, чтобы подавить народное восстание, которое не в последнюю очередь было подготовлено именно писателями. Беспокойство в литературе воспринималось как симптом общей опасности, и осторожность представлялась вполне уместной.

Здесь следует видеть причину того, что официальные инстанции впервые — хотя пока и под грифом «Секретно» — начали в какой-то мере пересматривать взгляды Жданова. «В постановлении о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ есть неверные и нуждающиеся в уточнении оценки и характеристики, связанные с проявлением культа личности в методах руководства литературой и искусством в прошлые годы. В оценках отдельных (каких именно, не указывается. — Д. Д.) произведений литературы, музыки и кино иногда допускались ненужная регламентация, административный тон, окрик и грубость в отношении авторов (здесь тоже нет конкретных имен. — Д. Д.), имевших ошибки в своем творчестве».

В цитируемой справке, как и во многих других идеологических документах, одни положения нейтрализуются или искажаются другими, которые соседствуют с ними. Ждановизм подвергается критике словно бы для того только, чтобы одновременно обозначить и границы этой критики. «Однако основное содержание постановлений ЦК о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ и о репертуаре драматических театров совершенно правильно и в важнейших своих положениях сохраняет свое значение и сегодня. Борьба за высокую идейность литературы, против аполитичности, безыдейности, пессимизма, низкопоклонства, призыв глубже изучать жизнь советских людей, запросы народа, освещать коренные вопросы современности, воспитывать средствами искусства нашу молодежь бодрой, жизнерадостной, преданной Родине и верящей в победу нашего дела, не боящейся трудностей, — все это было и остается важнейшей задачей деятелей литературы и искусства».

Таким образом, ни факт отлучения Анны Ахматовой от советской литературы, ни методы, какими совершались подобные вещи, в сущности, не были аннулированы. Правда, стихи ее теперь снова могли публиковаться, но любой цензор, рецензент или редактор имел право отвергнуть их, сославшись на Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», Постановление о журналах, один из которых давно следовал правильным курсом партии, а второй десять лет как прекратил свое существование.

В соответствии с доброжелательными предупреждениями Пастернака, телефонный разговор Ахматовой и Берлина был выдержан в настолько лояльном тоне, что даже строгие уши Лубянки не смогли найти в нем ничего предосудительного. Поэтесса с иронией отозвалась о своих переводах с корейского, намекнула на трудности, связанные с ее осуждением десять лет тому назад, когда некоторые друзья отвернулись от нее, другие же сохранили ей верность. Она пыталась выдержать бесстрастный, холодный тон. Единственная фраза выделяется из всего сказанного ею, да и эту фразу мы знаем лишь в изложении сэра Исайи Берлина: «Она перечитала Чехова <…> и сказала, что <…> в „Палате № 6“ ее и многих других положение он описывает точно».

Творчество Чехова было одной из важных тем их ночного разговора в ноябре 1945 года в Фонтанном доме. Тогда Ахматова сделала одно из своих оригинальных и несправедливо обобщающих замечаний. Она, читаем мы у Берлина, «совершенно не разделяла общее мнение о гениальности Чехова. Она находила чеховский мир всегда одинаково серым, запыленным и унылым, царством тумана, где никогда не светит солнце и не блещут мечи, где люди, несчастные человеческие создания, бессильны и беспомощны. Она называла этот мир пародией на жизнь».

Если у Чехова и есть произведение, к которому со зловещей точностью подходили бы упреки Ахматовой, то это именно «Палата № 6». Действие рассказа, написанного в 1892 году, разворачивается во «флигеле», в психиатрическом отделении больницы провинциального русского городка. Пациенты десятилетиями прозябают там, без всякой надежды на изменение своей судьбы, в атмосфере полного равнодушия со стороны общества и врачей, под надзором садиста-санитара Никиты, который время от времени, с причиной или без причины, колотит их.

Не намного лучше, однако, жизнь за стенами больницы. Главврач, Андрей Ефимыч Рагин, образованный, но одуревший от своей работы человек, страдает хронической тоской и одиночеством. К несчастью, среди душевнобольных он встречает Ивана Дмитрича Громова, бывшего судебного пристава, которого сослали во флигель с диагнозом «мания преследования». В минуты просветления Громов становится умным, умеющим сопереживать собеседником, о котором давно мечтал Рагин. Хотя врач и пациент в своем философском споре не приходят к единому мнению, доктор признается едва ли не в любви к молодому человеку: «…дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды. Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость, и с какою радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я наслаждаюсь вами!»

Беседы, которые Рагин ведет с Громовым, сидя на больничной койке, заканчиваются для него плачевно. Соперник Рагина, молодой карьерист Хоботов, подслушивает их и направляет коллегу на освидетельствование умственных способностей. Рагина находят душевно нездоровым — и сначала отправляют в отставку, а потом он попадает во флигель, к своим прежним пациентам. А день спустя с Андреем Ефимычем случается удар.

К сожалению, я вынужден усомниться в том, что этот гениальный рассказ действительно заставил Ахматову в корне изменить ее отношение к Чехову. Поэтесса и шесть лет спустя была вне себя от возмущения, когда Лидия Чуковская посмела хвалить при ней Чехова. Но тем важнее кажется мне прозвучавший в телефонном разговоре скрытый совет: пускай сэр Исайя, вернувшись в Лондон, возьмет в университетской библиотеке «Палату № 6» и найдет в чеховском тексте многое из того, о чем нельзя было сказать в прослушиваемом московском телефоне.

В одном из стихотворений, написанных в 1958 году, Ахматова так утешает Берлина и себя:

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне. Ночь со мной и всегдашняя Русь…

Для Ахматовой Советский Союз был одним из воплощений «всегдашней Руси», — возможно, это одна из главных причин, почему она никогда не хотела эмигрировать. Вот и рассказ Чехова она читала как текст, который можно без раздумий применить и к коммунистической реальности.

Следовательно, самый важный message и самая актуальная — для 1956 года — мысль Чехова кроется в центральной метафоре рассказа: маленький город, больница, флигель — эти три круга ада и воплощают Россию. Провинциальный город — общество, больница — система наказания. Рассказ Чехова, практикующего врача, изобилует аналогиями между больницей и тюрьмой. А «флигель» — это, конечно, Гулаг.