Государственный палач
Шрифт:
Этюд второй
«Именем Священной Демократической Империи приговаривается к высшей и мудрой мере наказания через четвертование гражданка Татьяна Гаврилова, которая отныне лишается всех прав и привилегий. Приговор обжалованию не подлежит. Исполнение надлежит привести в течение суток со дня подписания приговора всеми членами Присяжного Демократического Суда. Казнить принародно, путем прямого телевизионного транслирования».
Этот витиевато официальный торжественный текст с небольшими рекламными паузами сочился из всевозможных приемников прямо в уши добропорядочных обывателей империи целый
А в сегодняшний воскресный почти все как один примерно сидели перед телеэкранами и послушно и жадно наблюдали, оценивали мое искусное ремесло. Чтобы не пропустить ни единого мгновения, ни единого вздоха-стона прелестной клятвопреступницы, законопослушные телезрители расположили перед телевизором различные чайные сласти, сдобные и печеные вещицы, тонкогорлые кофейники, блескучие пачки сигарет, сигары в деревянных шкатулках, трубочный табак, иные запасливые нажарили подсолнечных духовитых семечек, выставили шипучие и алкогольные напитки.
Одним словом, телеобыватели со всеми отдохновенными удобствами угомонились перед воскресным правительственным телеэкраном, порою нудно родительски выпроваживая совсем юных любознательных граждан Священной Демократической Империи – как бы детоньку кошмары, как бы того…
Безусловно, никто из этих милых, пекущихся о душевном здоровье своих маленьких домочадцев не знал и уж тем более не догадывался, что человеческий женский обрубок, обильно сочащийся кровью, – моя единственная любимая женщина, жена, еще каким-то непостижимым образом живая, но уже с мертвенной тусклой пленкой в распахнутых остекленелых газах, едва понятно лепечущая испекшимся, искусанным ртом о какой-то своей некрасоте тела, но все равно что-то лепечущая, лепечущая…
Да, вот что значит телевизионное искусство – в один прекрасный прохладно-осенний вечер стал я телезвездой.
Телезвезда-палач, по-моему, чрезвычайно звучно и престижно.
Смотреть на профессиональную, достаточно нелегкую работу палача-исполнителя при старой коммунистической власти рядовому обывателю запрещалось, а это, по моему мнению, грубое попирание его личной свободы.
Хотя, разумеется, публичная казнь может какую-нибудь слабую неустойчивую душу спровоцировать на нервный, психический срыв, истерику и прочие дамские штучки – ну, так выключи, не смотри свой личный телеприемник.
А в воспитательном плане смертное наказание при всем честном народе весьма многообещающий устрашающий эффект создает в обывательском сознании.
А в чувственном, патологическом аспекте опять же врачующий эффект, освобождающий больную плоть от дурной энергии. Одна интересная угнетенная дама впоследствии признавалась в письме на телевидение – во время телепросмотра ритуальной казни ее зажатое тело сотрясалось раз за разом при лицезрении кровавого зрелища. Никакой мужчина еще не доставлял ей подобной чувственной радости, она почти исцелилась… О, как же был великолепен этот молодой, весь в алом, палач!
Следовательно, старина Фрейд не ошибался в своих умозрениях насчет человеческой дурно-похотливой болезненной натуры…
Утренняя золотая рапира своим бодрым острием уперлась в беззвучно спящее доверчивое лицо моей настоящей дневной жены. Не открывая глаз, она зашевелилась, затем повернулась ко мне спиной, а солнечному безжалостному клинку подставила ухо, свое слегка отлежалое, алеющее в чарующем сливочном волосяном завитке ушко, которое
отчего-то вспенило во мне сонную кровь-дурь, которая одновременно же прилипла к голове, выдавая мое жеребячье нетерпение к этому плотскому холму, плавно-утонченно нисходящему к талии…– Не вздумай будить. Получишь… – вдруг коснулась моего слуха совершенно трезвая, без обязательной сонной хрипотцы тирада моей нелюбимой жены. – Встанешь – открой форточку. Я сплю.
Мое жеребячье дыхание после этих прагматических слов вошло в свое обычное негалопное русло. Дурной кровоток перестал помидорить мое лицо, и я поймал себя на мысли, что думаю, размышляю, точно вновь присутствую в самом сновидении в почетной должности профессионального экзекутора. Вернее, продолжаю сопереживать своему сновиденческому персонажу, который во всех своих кровожадных проявлениях, профессиональных ухватках в точности я сам, все равно что моя дневная зеркальная копия. Копия моей скрытой истинной душевной жизни. Она даже более настоящая, чем я в действительности.
Все-таки в этой жизни я всегда скрываю свою природную кровожадность, свое любопытство, и вместе с тем я искренне сентиментален и чистую горькую слезу могу испустить, шагая вместе с удивительным бессребреником, героем Кнута Гамсуна, шагая по равнодушным, беспечным и удивительным улицам Христиании, потому что сам испытал на своей тонкой шкуре, на своем желудке, что такое, когда тебя знать не знают, не верят в твои бесценные талантливые мозги и при этом даже диетическая мышиная овсянка вся изведена, вылизан и кисель-клейстер из нее, а сам в бесчисленных долгах, точно в заплатах нищего-бомжа, разве что есть комната своя коммунальная с соседкой-алкоголичкой и тощими дерзкими тараканами…
То есть в жизни, которая вне сновидений, я все-таки всегда фальшив, неискренен, дипломатичен до омерзения. Потому что мое поведение во всех своих привычках подразумевает общепринятый (кем-то?!) этикет, нормы так называемого поведения-послушания, за которыми я с удовольствием прячусь от самого себя во всякий час.
Подумать только, который год живу-существую с красивой умной женщиной, которая мне нужна, точнее, необходима для естественных проявлений моей плоти, а попросту говоря, для похотливой бесплодной случки.
А впрочем, эта чудесная человеческая самка уже давно по-настоящему не тревожит, не будоражит мою чувствительную и чувственную натуру своими изящно-гибельными формами, своей призывно располагающей попой, которой она так плотоядно умеет шевелить под тонким пряным одеялом.
И поэтому приходится изощрять-будить свое заскучавшее, приевшееся воображение в каких-то немыслимых сексуальных фантазиях, чтобы все-таки не обидеть ее, ее игру в плотскую страсть, видимо, иногда и настоящую.
И, разумеется, она пробуждается, эта обыденная семейная сексуальная энергия, холодная, слепая, бесчувственная, механистическая.
Вон, пожалуйста, присмотрел ее сонное ухо, защищенное лишь воздушной прядью, и, черт знает, вдруг проникся чувственностью, аж лицо обожгло… С какой, спрашивается, стати потянуло? Ведь покажись, мелькни она другой, по-настоящему соблазнительной частью тела, теплым ореховым бедром, коленом, что минуту назад холодилось на свободе, – никаких пикантных эмоций, одни тяжкие философические раздумья о бренности жизни… той самой домашней мухи, что отогревалась на острие солнечного утреннего клинка.