Граф Платон Зубов

— И все же мне крайне неприятен подобный оборот.

— Я сказал о нем, друг мой, между прочим. Главное — Александр Андреевич отыскал вам превосходную работу, и это портреты.

— Чьи же? Вы говорите во множественном числе.

— Так оно и есть — членов царствующей фамилии!

— С каких-то оригиналов?

— Вы имеете в виду копии? Бог мой, неужто ради копий я стал бы приезжать к вам. В том-то и дело, это портреты с натуры и вы будете получать столько натурных сеансов, сколько захотите. В разумных пределах, само собой разумеется.

— Вы хотите испытать мое терпение.

— Вы правы — речь идет о портретах всех великих княжен. Они вошли в возраст, двор начинает подумывать об их браках, и вам — именно вам, Дмитрий Григорьевич, — поручается написать портреты, которые во многом определят их судьбу и соответственно удовлетворят интересы Российской империи. Вам всегда удавались юные создания, а великие княжны все без исключения прелестны и умны. Вы получите удовольствие от одних разговоров с ними. Вы молчите?

— Я и на самом деле изумлен и не могу только понять, как это сделалось. Государыня никогда не благоволила моему искусству.

— Что делать, вам не присущ талант придворного льстеца, и вам непременно нужен человек как он есть. А что до заказа, с ним действительно обстояло совсем не просто.

— Кто же убедил государыню? Неужто Гаврила Романович по своим обязанностям статс–секретаря?

— Полноте, кто бы обратил внимание на его рекомендацию? Да она вообще могла бы показаться неуместной. Нет, дело не в Державине. Предложение исходило от Безбородко, против него, на ваше счастье, не стал протестовать великий князь Павел Петрович. Для государыни это обстоятельство представлялось немаловажным. Ее величество не любит разногласий в царствующей фамилии, а великий князь не слишком часто задает себе труд сдерживать свой характер.

— Но великий князь может знать только мой портрет его старшего сына, Александра Павловича, дитятею.

— Который, кстати сказать, понравился государыне. Нет, мой друг, вы располагаете в окружении великого князя куда более сильным союзником.

— Николай Александрович, вы меня окончательно заинтриговали. У меня союзник при Малом дворе? В Гатчине?

— Что же вас удивляет? Вы не подумали об очаровательной крошке Нелидовой, Екатерине Ивановне Нелидовой, которую столь превосходно изобразили в роли Сербины? Вы помните, как восхищался ею в этой роли Петербург:

Как ты, Нелидова, Сербину представляла,

Ты маску Талии самой в лице являла.

Приятность с действием и с чувствиями взоры

Пандольфу делая то ласки, то укоры,

Пленила пением и мысли и сердца.

Игра твоя жива, естественна, пристойна;

Ты к зрителям в сердца и к славе путь нашла;

Не лестной славы ты, Нелидова, достойна,

Иль паче всякую хвалу ты превзошла!

Какое ж чудо в том, что среди восхищенных зрителей оказался великий князь, отдавший свой восторг и сердце юной Талии?

— Вы хотите сказать?

— Что заказ за вами!

Петербург, дом родителей П. Зубова. А. Н. и Е. В. и Платон Зубовы.

— Не взыщи, батюшка Александр Николаевич, на смелом слове, только по моему разумению пора тебе службу-то оставлять. Потрудился ты на благо господина Салтыкова, пора и на своем пожить.

— Пора-то пора, Елизавета Васильевна, да своего-то у нас с тобой маловато. Прибытку-то пока не видать.

— Да чего уж сомневаться, Платоша наш о родителях непременно похлопочет. Как же иначе?

— Вот тогда и станем рассуждать.

— Так ведь время бы не ушло, батюшка.

— Какое еще время?

— В столицу переезжать. Дом свой там устраивать.

— Дело терпит.

— А вот и не терпит, Александр Николаевич. Представлены мы со всем семейством ко двору государыни, значит, надобно людей принимать, самим к людям ездить. Не к нашим уездным. Бог с ними, а к самым что ни на есть знатным. Чего ж нам Платошеньку-то позорить уездным своим житьем.

— Так полагаешь, матушка…

— Да и о других детках подумать не грех. Партии себе где им составлять — неужто же в наших краях?

— Для хороших партий денег еще не набежало.

— Набежит с Божьей помощью. Пока приглядываться станем, пока разговоры вести. Опять же деньги не наши в ход пойдут. За счастье с семейством Платошенькиным породниться нам их приносить станут. Как ни говори — два жениха в доме.

— А знаешь, матушка, что мне в голову пришло? Не попросить ли Платону для нас вотчину родовую? Нашу. Зубовскую.

— Вотчину родовую? Ты про что это, Александр Николаевич?

— Да вот была такая и преотличнейшая.

— В первый раз слышу.

— Вот и услышала.

— Где ж это, батюшка? В каких краях?

— А в Московских. В самой что ни на есть близости к первопрестольной. И в состоянии отличнейшем, люди говорят.

— Надо же! Да ты расскажи, батюшка, расскажи, не потай.

— Чего таиться-то. Вот только знать-то сам не много знаю. Это один из предков наших — Алексей Игнатьев Зубов лет полтораста назад воеводой астраханским служил.

— Ой, знаменитый такой?

— А ты что, матушка, думала, Зубовы — в поле обсевки, что ли? Там до него на воеводской должности князь Иван Хворостинин сидел — уж куда знатнее!

— Как же это персоны его у нас нету. Вот бы пригодилась.

— Не горюй, не горюй, Елизавета Васильевна. Раз нужна — сыщется. За таким пустяком дело не станет.

— Думаешь?

— Не твоя печаль, матушка. И то в рассуждение принять надо, что Астраханское воеводство в то время было местом особым. Князь Хворостинин ни много ни мало с Самозванцем связался. Тушинского вора принял как истинного государя, со всем народом и казаками чествовал.

— Как же это — помутнение разума на него нашло, что ли?

— Какое помутнение! Они там все обмысливали, как от Москвы отстать. Свое царство устроить. Вот им Самозванец да еще с царицей Маринкой да с пащенком ее как нельзя лучше ко двору пришлись.

— И бывают же в свете такие ироды!

— Всякие, матушка, бывают. Это ангелы Божьи все на одно лицо, а Иродов личности самые разнообразные. На первый взгляд и не признать. Так вот этот Ирод — Иван Хворостинин — уж как ни стелился перед Самозванцем, а все ему не потрафил. Тот возьми князя и казни.