Гравитация

Сомнения — это острые зубья, поворачивающиеся бесчисленными оборотами колеса. Они разрывают живую плоть доверия, оставляя сперва ссадины. Затем борозды в пульсирующей ткани. Потом — раны, зияющие мертвыми краями отдаления. И уже гораздо позже остаются язвы, язвы разочарования, обезображенные тонким налетом опустошения. Сомнения приближают истину, но они — клинки с двоякоострым лезвием. Если они уже впились в тебя, заставляя подозревать, то вынуть их уже так просто не получится. Ты получаешь правду, и взамен теряешь частицу себя.

Это были очень безрадостные мысли, и мне было сложно признавать их правоту.

Песок медленно капает вниз тонкой струей. Сколько его остается в верхней половине часов, столько же накапливается в нижней части. Но это обманчивая видимость, внизу его всегда будет больше. Нарушая все законы физики и логики, одна песчинка, упавшая вниз, утягивает за собой мириады своих сестер. И её безмолвный полет — это начало падения всей массы песка.

Можно ли остановить её, заставив замереть где-то посередине и не нарушать того хрупкого равновесия, где все уже начало разрушаться, но ещё не пришло полностью в движение, стремящееся к катастрофе?

Я смотрю на изысканное темное дерево, в которое заключена стеклянная часть песочных часов. Такие миниатюрные, покоящиеся в руках Гаспара, чья светлая кожа контрастирует с теплыми древесными тонами. Мне легко представить неторопливые шаги между полок, ряды которых заполняют пространство магазина, погруженное в полумрак и тишину. Здесь застыло время, оно прилегло отдохнуть на старинных шкатулках, остановилось в отблесках резных камей, опустилось на таинственные полуулыбки портретов. Ему некуда спешить.

Неспешно проходя вдоль полок с вещами, застрявшими в безвременье, Гаспар остановится, рассматривая с удовлетворением одну из вещей, на которой, так же, как и на всем здесь, лежит поцелуй тишины и отблеска далеких дней, для которых стерлось прошлое и настоящее. Их отблески вспыхнут в его глазах, пробуждая глубокие искры цвета углей, тлеющих в зимнем костре. Рассматривая вещь под мягкими лучами дня, он словно встречает старого знакомого, и улыбка медленно рождается на изогнутых губах.

За ним закроется дверь магазина, оставляя безвременье позади. Гаспар пойдет по улицам, наполненным людьми, спешащими, снующими по городу. Но невидимый отблеск прошлого, покоящийся в его руках, останется чуть слышным напоминанием о забытых именах и лицах.

Я смотрю на хрупкие песочные часы, лежащие на тонких пальцах. Гаспар всегда видит то, что не замечают другие, и ценит то, что они не хотят понимать.

Песчинки медленно срываются вниз, унося с собой секунды, чтобы навсегда остановить их в воспоминаниях.

Этот небольшой подарок, «хороший способ расслабить голову», как слегка шутливо называет вещицу Гаспар, будит во мне воспоминания о песочных часах в его квартире. Он дарит мне их собрата, интересно, с какими мыслями? Считая, что я могу разделить его видение их вечной красоты? Или оставляя только ему известный намек?

Стоит ли так навязчиво искать в каждом слове, жесте и поступке скрытый мотив? Не стоит. Но я не могу остановить часть себя, продолжающую стоять в охотничьей стойке и ожидающую своего часа.

А другая часть проникается теплом. И доверие, как большой домашний пёс, довольно опускается на место, позволяя Гаспару пройти на мою территорию без угрозы.

Сегодня всё замерло. Словно часы прорвали границы миров и остановили время, не прекращая при этом отсчитывать ускользающие секунды. Мы погружены в безвременье, которое окутывает маленький мирок дома и тех, кто находится в нём.

Крепкие, словно из стали, пальцы удерживают мои руки, поворачивая их в разные стороны, чтобы Гаспар мог оглядеть синяки со всех сторон. Его фигура плавно, словно в танце передвигается от одного окна к другому, опуская шторы и не позволяя свету вырываться за пределы дома. Он приглушенно смеется, когда я ворчу в ответ на то, что мне не позволяют накрывать на стол, заставляя вынужденно бездельничать и наблюдать. Мы обмениваемся взглядами, когда он рассказывает что-то смешное, и улыбаемся друг другу, разделяя этот смех.

Я смотрю на то, как он ловко разрезает ломти сыра на разделочной доске, и думаю, что вместо солнечной яркости на круге сыра, по дереву стекают насыщенные потоки алой крови. Но сейчас всё то, что может твориться в жизни Гаспара там, за пределами моего дома, остается за дверью. А мои мысли могут только оседать тонкой горечью от того, что в один момент всё это закончится, как высыпавшийся песок в часах.

Мы сидим за столом, и каждый раз, даже если бы в наших тарелках было просто по ломтю хлеба, он всё равно казался бы настолько же вкусным, как и изысканные деликатесы. Приправа, делающая любое блюдо по-своему восхитительным, это беседа, где чаще говорит он, а я слушаю, позволяя себе расслабиться настолько, насколько это вообще возможно. Его голос льется неспешным потоком, в котором нет ни камней, ни бурных, подводных течений. И даже в шутках, которые произносятся им, проскальзывает логичность, переходящая в завершенность. Мне нравится слушать рассудительный тон, который придает простым словам особенное звучание. Затаившаяся улыбка, которая прячется в морщинках, расходящихся веером от уголков глаз, озаряет сказанное им, как подсветка изнутри.

Он салютует мне чашкой кофе, когда я в очередной раз смеюсь над его словами. Я хотела бы заставить этот вечер длиться вечно, он слишком хорош, чтобы уйти в прошлое. Хорош настолько, что становится почти больно.

Мы замолкаем на несколько мгновений, отдавая должную дань еде. И затем Гаспар вновь прерывает тишину, но тень улыбки почему-то не касается больше его глаз.

— Ты спрашивала, почему я проявляю к тебе определенную заботу.

Я смотрю на него, немного удивленная сменой темы разговора. Тишина, окружающая нас, становится почти живой, тогда как мы будто превращаемся в статуи, замершие на мгновение. Глаза Гаспара устремлены куда-то за пределы этой комнаты, и я впервые вижу, как его лицо теряет привычные черты спокойствия. В тенях, прячущихся в изгибах губ, медленно проступает усталость, а живые огоньки в глазах теряют свою яркость, словно кто-то тушит костер, уничтожая его танцующие всполохи.

Я молчу, интуитивно чувствуя, что сейчас Гаспар находится там, где мне лучше оставаться безмолвным слушателем. Это немое напоминание о том, что сидящий напротив меня человек — незнакомец, которого я так и не могу понять или же узнать его больше, чем он позволит сам.

— Когда я прихожу сюда, мне кажется, что это единственное место, где можно почувствовать себя как дома.

Он поднимает глаза на меня.

Он одинок.

Мы одиноки.

Наши стены не греют нас, хотя и спасают от того, что снаружи.

Он снова улыбается мне, впуская на свою территорию. А я испытываю неловкость за то, что продолжаю подозревать его и при этом не могу избавиться от ощущения тепла при виде улыбки Гаспара.

Мы снова возвращаемся к разговору, и он разгорается, перемежаясь огоньками смеха и неторопливой беседы. Границы, отделяющие нас от остального мира, медленно тают, как чары в сказке о Золушке. Когда невидимые куранты пробьют свой час, всё вернется назад.

Я лежу на неразобраной постели, держа в ладонях темное дерево. Песчинки опадают вниз золотым дождем, и каждая из них — это секунда, возвращающаяся обратно в круговорот времени. Где-то далеко в своей квартире Гаспар смотрит на медленно текущий золотой дождь, но каждая песчинка для него — это отражение, которое он пытается разглядеть в зеркале своих воспоминаний.