Гравитация

При мне оставалось немного наличных — недостаточно для долгой дороги, но их вполне хватило бы добраться до дома сестры. Но там мне некого было просить о помощи. Я ехала в городском автобусе, надвинув капюшон так низко, как только можно, и ощущала две вещи — пустынное одиночество и холодную ярость, которая неспешно затапливала меня. Она не согревала, наоборот — разливала по венам холод, но он заставлял все вокруг быть более четким и ясным. Когда я вышла на пустынной остановке, то знала — куда направляюсь и что собираюсь делать.

Безлюдные улицы не обращали внимания на меня, единственного пешехода, рискнувшего в такую погоду топать по лужам. Дождь становился все сильнее, и я чувствовала, как струйки воды стекают по кожаной куртке вниз. Дома походили на старые корабли, сбившиеся слишком близко друг к другу у причала. Я огляделась, пытаясь различить сквозь косые линии дождя машины, стоящие перед домами. Затем подошла к двери одного из безликих домов и шагнула в черный провал темного, неосвещенного коридора.

Через несколько минут я стояла в другом коридоре, который мог гордиться наличием пары тусклых ламп, кое-как разгоняющих масляную черноту. Выход на пожарную лестницу к моему недовольству был закрыт, и я оглядывалась, ища другие варианты. Хотелось надеяться, что звук разбивающегося стекла был достаточно тихим. Я протиснулась в образовавшуюся дыру и вновь оказалась под холодным дождем.

Длинная конструкция балкона пожарной лестницы охватывала приличный кусок этажа. Запрещая себе смотреть вниз и пытаясь ставить ноги так, чтобы они не скользили по мокрому металлу, я двинулась вперед. Два окна вправо. Третье. Угол старой деревянной рамы немного отходит. Поддавшись, он позволяет просунуть осколок битого стекла и повернуть им оконную щеколду. Чистое везенье, что окно ничем больше не оснащенно. Я влезаю в открытую створку и стараюсь двигаться как можно тише. Почти бесшумно. Окно расположено в старом закутке, который сейчас служит чем-то вроде чулана и кладовки одновременно. Он расположен в углу квартиры так, что в тонкую щель между дверью и косяком можно увидеть практически все, происходящее.

На столе горит небольшая лампа, и свет мягко расходится по комнате из-под расписного абажура. Звуки льющейся воды в ванной нарушают тишину. Я практически не шевелюсь, стараясь ничего в этой каморке не задеть и не уронить. Вполне возможно, что мне придется стоять так тут долго, но я готова стоять столько, сколько потребуется. Даже если тело начнет неметь от неудобства, я не сдвинусь ни на шаг.

Проходит не так много времени, когда звуки воды прекращаются, подчиняясь повернутому рукой крану. Дверь в ванную открывается, и тяжелые шаги раздаются где-то неподалеку. Останавливаются. Еще пара шагов в сторону. Опять тишина. Затем они раздаются совсем близко.

Он пересекает комнату, на ходу вытирая волосы полотенцем. Подходит к столу, ногой подвигая к себе стул. Ловким движением кидает полотенце на небольшой диван, стоящий у стены. Садится к столу, подтягивает какие-то бумаги и просматривает их, раскладывая перед собой.

Бумаги, неторопливо поднимаемые и перелистываемые, шелестят как сухие листья. Я медленно открываю дверь, совмещая свои движения и шорох. Мягкий ковролин скрадывает любой звук, но я всё равно плавно переношу свой вес с пятки на носок так, чтобы шаги стали почти бесшумными. Человек за столом протягивает руку к очередным документам и замирает, будто внезапно окаменевая. Время останавливается, в воздухе зависают лучи лампы, не доходя до стен, листок бумаги, слетевший на край стола, не шевелится. И не продолжает своего полета. Все замерло. Все молчит.

Я стою так близко, что легко могу разглядеть, как на шее мерными толчками бьется пульс. Могу ощутить аромат духов, отдающий пряными специями. Могу смотреть, как замедляется движение грудной клетки, выдающее желание не дышать.

— Они называют этого убийцу Художником, — я наклоняюсь к волосам с оттенком пепла, не повышая голос и заставляя его напрягать слух и концентрироваться на том, что я произношу. Он молчит, но толчки крови в его артериях продолжают свой размеренный ритм.

— Художник, — я произношу это слово еще тише. Для меня оно звучит хуже ругательства, поскольку прячет за собой слишком много лжи и мерзости.

Он делает едва заметное движение, но снова замирает, когда острый край осколка стекла ощутимо прижимается к такой тонкой и уязвимой коже, под которой пульсирует кровь.

— Я не понимаю тебя, — он опускает на стол руку, которая до сих пор висела в воздухе, не дотянувшись до бумаг.

— Тебе следовало не пользоваться такими стойкими духами, — я знаю, что так и будет. Он будет не понимать того, что я говорю, утверждать, что я заблуждаюсь.

— Ты могла бы сказать, что они тебе не нравится, — его голос по-прежнему спокоен и полон чего-то среднего между доверительным тоном и укором.

— А еще я могла бы сказать, что мне не нравится, когда мне лгут, — его игра заставляет меня на мгновение испытывать желание ударить его.

— Я никогда не лгал тебе, — он говорит так искренне, что я фыркаю как лошадь. По-прежнему прижимая к его шее осколок, который я предусмотрительно запихнула в карман, когда разбила оконное стекло, я задираю рукав куртки и подвожу к его лицу свое запястье. От старого синяка не осталось следов, только беловатые ссадины, которые отчетливо видны в свете лампы. — Ты не лгал. Ты просто хотел меня убить.

— Единственное, чего я не пойму, так это того, что мешало тебе сделать это всеми вечерами, которые ты проводил со мной, изображая доброго друга. И что помешало тебе там, в том чертовом сарае? Не хотел сам потрошить меня, как тех остальных? Или приберёг на потом, чтобы прикончить, когда надоест играть в доброту и участие?

Пульс учащается. Он бьется сильными толчками, артерия натягивается как крученый канат, выступая над мышцами.

— Ты говоришь какие-то ужасные вещи. Что с тобой? — В глубине души я даже восхищена тем, как продолжает уверенно держаться Гаспар. Голос ни на секунду не меняется, оставаясь таким же, как обычно. Словно у его горла не держат острие и не разоблачают совершенные им дела.

— Ты убивал их всех, — а вот мне с трудом удается играть, — убивал, оставлял на всеобщем обозрении и продолжал дальше строить из себя невинную овечку.

Гаспар делает движение, словно хочет вскинуть руки в защитном жесте, но я еще сильнее надавливаю стеклом на его шею, и он замирает.

— Жалеешь, что не прикончил меня? Надо было не бросать эту идею Габриилу и Алану, а запачкать свои руки самостоятельно.

— Ты заблуждаешься, — возражает он, и я прижимаю острие так сильно, что оно царапает кожу. Маленькая капля крови, как крошечный рубин расцветает на светлой коже, которой почти не коснулся загар. Если я опущу осколок на несколько градусов, то легко перережу его сонную артерию. И он знает это, когда начинает говорить. — Если ты так убеждена в том, что говоришь, почему тогда не закончишь все сама? Тебе достаточно одного движения.

Я качаю головой, словно он может видеть меня.

— Я - не ты, если тебе это до сих пор не стало понятно. Это ты убийца, одержимый психопат, которому нравится убивать и натравливать одних людей на других, чтобы посмотреть — что из этого выйдет.

Он вздрагивает словно от отвращения к тому, что я произношу.

— Хорошо, можешь убить меня, если это даст тебе ощущение справедливости.

— Нет. Это не твои правила, а мои, — Я стараюсь не смотреть на то, как рубиновая капля медленно стекает вниз по шее, исчезая под ключицей. Гаспар качает головой, но затем вынужденно-устало отвечает: