Грех жаловаться

– Жениться… Ишь, – усмехается Ксения, – женилку отрастил. Слабак, – отрывается от чтения, трет руку, темное пятно, поросшее волосами. От волнения рука пульсирует, чешется. Закрывает рукавом.

– Да, что тебе? – Исайкин, высокий, сутулый, – нынешний муж. – Иди, давай, иди открывать, клиенты ждут. – Убогий. Автомагазин тоже ее. «Достойная резина для достойного человека» – вся его работа. Достойные свечи, масла. Пора отпускать Исайкина, не пропадет, но второй развод – нехорошо, венчались. Что Бог соединил… Бог ей и так должен. И за дочь, и за все.

Дочитать гада.

Раз речь зашла о Ксении, надо отозваться и про власть. Ее в нашем городе узурпировали маленькие некрасивые люди. Нервные: не оттого, что нехороши собой, а оттого, что власть им досталась хищением. Но они приняты, приняты, а кто у нас в городе не был бы принят? Коммунист Жидков, теперь Паша Цыцын (глава местного самоуправления), и каждый раз: может, этот дороги сделает?.. Паша, Ксения и судья – они втроем и прихватили все к рукам. Ксения – духовный вождь, аятолла, очень набожна, Паша-дурачок – когда-то выборный, только давно не было у нас никаких выборов, главу теперь депутаты назначают, а судья – он просто самый богатый, фамилия у него смешная – Рукосуев, половина земель вокруг города – рукосуевские, вот такая история. Но он-то как раз, Егор Савич, вроде незлой. То ли дело Ксения: слышал, как она увольняет своих таджиков, ужасно. Трудно поверить, но Ксения, кажется, получает удовольствие от зла, как те подростки, что вешают кошек.

Школьная уборщица крала деньги из наших пальто, мы избавились от нее, с огорчением: она своя, одна из нас, но опустилась, крадет, а вот если бы Паша лазил по карманам, я бы к нему хуже не относился, поскольку Паша — другой. Хищение ли, выборы – велика ли разница, если власть всегда оказывается у других? Так-то оно так, да только узурпаторы непременно интересуются, что мы о них думаем, хотят, чтобы их любили. Вот иеромонах Александр (Ряплов), священник наш, младше меня, его зовут здесь Александром Третьим, до него еще два было, он правильно рукоположен и служит, вероятно, правильно, хотя ни одного слова не разберешь, и пахнет от него капустой (все время «кушает»): Александр – не узурпатор, и бояться его не следует. Или я, учитель, тоже стараюсь служить правильно. Конечно, мне хочется от ребят и уважения, и любви, но, проходя мимо класса, я не остановлюсь послушать под дверью, как обо мне говорят. А достанься мне мое место хищением, непременно слушал бы. И наши скоро будут, если уже не слушают. Ладно, это я все, чтобы заглушить свои мысли о Верочке.

Чего же я все-таки испугался? Боялся ли, женясь на ней, совершить хищение, занять не принадлежащее мне место? Вялые оправдания. Если уж не жалеть себя: испугался любви и сопряженных с любовью страданий.

Ксения Николаевна переворачивает последнюю страницу: чтоб тебе сдохнуть. Прости, Господи. Дочь у нее отняли, страну развалили, «эту страну», так ведь?

Был социализм, и Ксения служила, верила и не верила, как все, и были страна, семья, дочь. Не стало социализма, распалась страна, она все поняла правильно, крестилась и дочь крестила, помогла восстановить храм. По делам их узнаете их. И что? Погибла дочь. Ни дочери, ни страны. Понять невозможно.

Задолжал ей Господь Бог, крепко задолжал. Она-то свой долг знает. Обещала часовню – построит. Кому обещала? Не важно. Городу, всем обещала, в первую очередь – себе. Часовню поставим прямо тут, за домом. А соседа – подвинем. Он городу чужой, с ним еще разберемся. Антонова, интересно, читала? Читала, конечно. Надо осторожнее. Аятолла, во как. «Мадам Хусейн», – говорила в детстве Верочка, наслушалась телевизора.

План часовни согласован с отцом Александром. Тот пожимал плечами: «И так в храме народ не собирается». Снова ходила и снова, пока не застала сцену: ест он свою капусту и смотрит Шварценеггера! Шутить еще пробовал: «Ох, люта смерть грешников!..» Поймала его взгляд, виноватый. Вот вы, значит, батюшка, какими делами по пятницам занимаетесь! Понятненько. А еще Верочку отпевать не хотел. Ездила с подарками – и к благочинному, и к архиерею. Теперь батюшка у нее вот где – сжимает кулак. Опять пятно зачесалось. Заботы, заботы.

Батюшка – мямля. Толком ни на один вопрос ответить не может. «Мы исповедуем Бога распятого…» Еще это любит: «Сила Моя в немощи совершается», – и что, расслабиться и получать удовольствие? Проще всего ничего не делать, разговоры разговаривать. Не на таких, как он, держится жизнь, и не на соседе-учителе – на ней, на Ксении. Все на ней: и город, и дом, и бизнес.

«Пельменная» работает так. С мая по сентябрь – дачники, много, террасу открываем, с октября по апрель – свои, попроще, в основном из района. Восточная еда – шурпа, самса, манты, плов. Есть и постные блюда. Вот сейчас, Великим постом, пожалуйста, постное меню. И пива у них можно попить. Но основа всего – пельмени, с оптового рынка. Если с истекающим сроком годности, дешево отдают.

Постоянных работников два – кассир и повар, русские тетки, исайкинская родня, для всего остального – таджики. Таджики тоже – с истекающей годностью: три месяца поработал, испытательный срок, – не справился, есть нарекания – собирай манатки. Пока испытательный срок, можно не платить, зато жилье, питание – прямо тут, к одному даже «скорую» вызывали. Летом их, таджиков, больше требуется, а зимой – так, один-два. Таджики, между прочим, тоже разные бывают. Одна прижилась, Роксана. Что за имя такое? Верочка бы сказала.

Роксана Ибрагимова, тридцать пять лет. Голос низкий: «По-вашему – Роксана», – больше от нее ничего и не слышали. «Роксана», «Оксана», «Ксана» – надо же, почти тезки. Черная, худая, аккуратная, не такая, как все, совсем не такая. Очень красивая. Сказала ей: «Старайся, мужа себе найдешь из дачников. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Из дачников, из кого же еще? Сама засмеялась и тут же затихла: так эта Роксана взглянула. Зажгла огонек в глазах и потушила.

Что значит этот огонек, поняла позже: парень, тоже нерусский, с бензоколонки, пиво пил на террасе, Роксана ему подавала. Попробовал руку протянуть, потрогать: «Де-эшка…» Как-то дернулась, и уж огонь зажегся, так огонь, будьте-нате. Что-то вырвалось у нее, быстро, горлом, несколько звуков. Сник парень, пиво не допил, ушел. Стояла возле двери, все видела, тогда же решила: пусть работает, буду ей платить. Так что Роксана у нее – с августа, живет в подсобке, за кухней, там тепло, места свободного метра четыре, да у нее и вещей немного.

Несет Роксане новые папки прозрачные – меню все захватанные, надо менять.

– Листочки переложить. Справишься? – Роксана поднимает глаза, чуть движет ресницами, молча. Конечно, справится, она со всем справится. Надо ей прибавить. Тянет ее к Роксане. Слово такое – «грациозная». Жалко, не поговоришь.

– С праздником тебя, Роксаночка! – Не удивляется, не кивает, просто не отзывается никак.

Больница – администрация – суд. Все близко, все пешком.

В больнице Жидков, ее бывший. Некому за ним приглядеть, дом не отапливается, он уже полгода тут, так проще. Летом, если доживет, – домой. А какие варианты? Инвалидность оформлять, в интернат устраивать? Да он помрет, того гляди.

Жидков опять начудил: пробрался ночью в ординаторскую, вызвал «скорую»: плохо мне, задыхаюсь, не лечат! А «скорая» тут же на первом этаже. Смех да и только.

Появляется главврач, рот вытирает, уже празднуют:

– Ксения Николаевна, хотите послушать? – Все разговоры на «скорой» записываются. Зачем ей это слушать? Пошли к Жидкову. Все такое обшарпанное, когда ремонт-то делать будем, а?

Главврач остается сзади: «Я у себя». Жидков сидит в коридоре, желтый весь, высох. Давно не видела. Ну что, живой? Сколько весишь? Килограмм пятьдесят, не больше. Захватила ему поесть. «А ты, Ксюха, все восемьдесят?» Да нет, меньше, давно не взвешивалась. Семьдесят пять – семьдесят семь, все в той же поре. Жидков смотрит просяще, чего-то задумал. Жалко его, конечно, но всем помирать придется. Лишь бы Верочку не вспоминал, хватит уже на сегодня.

– Не лечат меня, Ксюха, другим вон капельницы ставят…

По коридору идет медсестра. Движение головой: «Пригласите, пожалуйста, лечащего врача».

Молодой какой-то, новый, чистенький не по-нашему:

– Я уже все объяснил вашему мужу, простите, вашему бывшему мужу. Нет, только операция. Да, в Москву, здесь операций на сердце мы не делаем. В области тоже не делают. Да, риск есть. Скажем… десять процентов. А вероятность умереть от болезни – сто процентов. Понимаете?

Ишь ты, какой говорок. Снова рука чешется. Спокойно: