Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Гуляш из турула
Шрифт:

«Площадь Москвы» — это фильм о юнцах-идиотах, знать не знающих о венгерской истории и политике. Может быть, я так легко нахожу свое в этом фильме, потому что сам, кажется, был таким же. Киглер, Royal и Петя прожигают жизнь на вечеринках (куда по обыкновению по-хамски напрашиваются), пьют, курят и отлынивают от учебы. А вокруг них меняется мир: на участке номер 301 нового Коммунального кладбища перезахоранивают Имре Надя; Виктор Орбан требует выхода из Венгрии советских войск; со дня на день умрет Янош Кадар. Кто такой Имре Надь? — искренне удивляются они, когда, ожидая по телевизору известий, будут ли признаны недействительными результаты выпускных экзаменов, слышат в информационной программе новость о вторичных похоронах легендарного премьера.

Когда июльским днем 1989 года Киглер и Петя бегут через вокзал Келети, чтобы успеть на поезд в Вену, откуда хотят добраться до Амстердама, уличный продавец газет выкрикивает: «Потрясающие новости! Специальный выпуск! Умер Янош Кадар!» Но Киглер и Петя этого не слышат, у них с собой рюкзаки, поддельные билеты, они думают только о большом мире, а не о Венгрии, Яноше Кадаре, Имре Наде и смене государственного строя. Не доходит до них ни одна из этих новостей, эта страна не интересует их абсолютно, они

просто хотят из нее уехать. Да и кто такие Имре Надь и Янош Кадар вместе взятые по сравнению с Амстердамом, Парижем, Веной? Тем более что оба мертвы, а Амстердам, Париж и Вена — вечны, как вечна молодость Киглера и Пети. Она вечна в тот единственный момент, который нужно ловить, потому что через миг он промелькнет мимо. Несколькими кадрами раньше, когда бабушка, нервно куря, смотрит по телевизору похороны Надя, ее внучок в соседней комнате включает музыку на полную мощность, а потом требует покормить его, потому что он голоден и ему скучно.

Если бы сегодня появился сиквел этого фильма, ну, скажем, «Площадь Москвы-2. Двадцать лет спустя», уже никто из героев не осмелился бы не знать имени Имре Надя и отнестись безразлично к известию о смерти — предположим — Ференца Дьюрчаня или Виктора Орбана.

Ибо сегодня Венгрия живет в политическом reality show, в эдаком национальном «Big Brother», в искривленной реальности, где стычка социалистов с консерваторами напоминает битву Годзиллы с Гидорой, чудищем со дна морского, или Чужого с Хищником [77] , где повседневность стала политикой, поэтому нужно делать вид, что делаешь революцию, спасаешь народ, переводишь его через Красное море. Дьюрчань — это карикатура Сечени, Орбан — пародия на Кошута. Сегодняшние правые пародируют куруцев, антигабсбургских повстанцев XVIII века, а левые — карикатура лабанцев, сторонников лояльных отношений с Габсбургами. А нынешние уличные потасовки с полицией по случаю национальных праздников — карикатура освободительных движений 1848 и 1956 годов.

77

«Чужой против Хищника» — фантастический боевик английского кинорежиссера Пола Андерсона.

Если самая безобразная площадь Будапешта — Moszkva t'er, тогда самая красивая — Сабадшаг. Она огромная, монументальная, но это не угнетает — здесь чувствуется ширь пространства и глубокое дыхание истории: немного смердит. Памятник советским солдатам и американское посольство стоят напротив друг друга. На обелиске в честь солдат блестят насаженная на верхушку пятиконечная звезда и золотые надписи по-русски и по-венгерски. Это единственный такой памятник в городе, все остальные уже отвезли в Собор-парк. Типичный советский менгир, вбитый тут в землю каким-то Обеликсом из СССР, защищен высокой оградой, чтоб никто не бесчестил его надписями, свастиками, матерщиной. Этот последний сверкающий белый кит коммунизма охраняется, как единственный цветок, оставшийся после атомной войны. Служащие американского посольства могут любоваться им из своих окон, хотя неизвестно, замечают ли они, занятые борьбой с терроризмом, его вообще, неизвестно даже, выглядывают ли они из своей крепости. С другой стороны площади на памятник могут смотреть работники венгерского телевидения, которое разместилось в огромном, украшенном с византийской роскошью доме номер семнадцать, где до войны была биржа. Памятник, хоть и велик, является лишь малым фрагментом площади, он теряется в обилии модерновых деталей, фронтонов и балконов. Он есть, но как будто невидим; в самом центре города, но как бы сбоку, потому что на площади Свободы никогда не бывает толпы, ее обходят трамвайные линии — двойка, проезжающая вдоль Дуная, а также четверка и шестерка с Надькёрут. Площадь Свободы никому не по дороге. Толпы собрались здесь один-единственный раз, осенью 2006 года. Когда после захвата здания телевидения начались антиправительственные беспорядки, которые потрясли мир, убежденный, что венгры только и делают, что готовят суп-гуляш и танцуют чардаш.

Венгрия складывается из девятнадцати комитатов, географически разнящихся друг от друга земель, или попросту из Восточной и Западной Венгрии, границу между которыми обозначает Дунай, перерезающий страну почти ровно пополам, — неизменный рубеж между азиатской степью и европейской Паннонией. Географический центр находится немного юго-восточнее Будапешта, около деревни Дансентмиклош. Помню, в середине восьмидесятых там (а может, в соседней Альбертирше) была фабрика, производящая вермут. Будучи лицеистом, я провел как-то каникулы в Дансентмиклоше, где работал на лесопилке, обдирая кору с деревьев, и пил вермут, который выносили с фабрики мои случайные приятели.

С тех самых пор я в рот не беру вермут. Еще я помню местного милиционера, который, шатаясь, вываливался из трактира, садился в свой личный «трабант» и лихо, по-пиратски, гнал по сельским дорогам, пренебрегая серьезностью своей должности. Не могу вспомнить, как он выглядел, зато помню, как однажды в трактире он надел мне на голову свою фуражку и как это его развеселило.

Восточная Венгрия — беднее, с большей безработицей, Великой низиной, пуштой, разорившимися фабриками; Западная — побогаче, более австрийская и более словенская. Ландшафт Западной Венгрии — холмистый; Восточной (за исключением северных районов, где находятся горы Бюкк и Матра с самой высокой вершиной в стране) — плоский. На вершине Кекеш многолюдно, очередь в ресторане с самообслуживанием, толпы на смотровой площадке телебашни, теснота на автостоянке. С лыжного склона демонстративно съезжают велосипедисты, down hill, как с Губалувки [78] . Венгрия тоскует по своим Карпатам.

78

Гора высотой 1126 м. в Закопане, популярном горнолыжном курорте в польских Татрах.

Даже Будапешт разделен по этому признаку: Пешт грязнее и беднее, по-восточному шумный; Буда — спокойнее, богаче, она занята своими делами. На базарах Буды господствует куда более приметный Ordnung [79] , овощи разложены аккуратнее, продавцы надувают покупателей более изощренно. Пешт — скорее

левый, Буда — правая. В окрестностях площади Москвы кроме бездомных, пьяниц и толстух-цыганок, продающих перчатки, можно наткнуться на группки неонацистов в светящихся куртках «бомберах» и начищенных до блеска ботинках, в чистых новеньких, точь-в-точь как немецкие, полевых фуражках. Это, скорее всего, фашисты из организации «V'er 'es Becs"ulet», электорат партий MI'EP и «Йоббик» [80] . Поодиночке проскальзывают более привычные скинхеды, милитаристы, националисты, длинноволосые парни в кожаных плащах с нашивками рок-группы «Металлика» и гербом Арпадов рядышком; все смешалось у них в головах: история, поп-культура, мифология. Я часто вижу в интернет-кафе на улице Лёвёхаз, как они тайком серфингуют в Сети по странным, хотя и не порнографическим сайтам или отважно сражаются в компьютерной битве, суть которой — стрельба из-за угла. Чтобы виртуальные тела расстрелянных человечков превращались в цыганских торговцев или румынских солдат, их фантазия должна работать на полную мощность.

79

Порядок (нем.).

80

Партия справедливости и жизни (MI'EP) и «За лучшую Венгрию!» (Jobbik) — ультраправые националистические партии Венгрии.

В купальне имени Комьяди [81] , куда я хожу зимой, я всегда выбираю шкафчик, который мне легко будет запомнить, — не по номеру, который тотчас забываю, а по надписям. Поэтому в раздевалке я кладу одежду в шкафчики со звездой Давида, или с каракулями «Hajr'a Vasas!», или «А kurva any'ad». В каждом живом языке существует тяга к лаконичности. Также и в венгерском, хотя вот это сокращение имеет иной оттенок, чем в польском. В Венгрии говорится просто «any'ad», то есть «твою мать» — и все ясно: можно обижаться, бить, посылать куда подальше в ответ. Подробности не нужны: достаточно сказать «твою мать» — и всем все понятно.

81

Бела Комьяди (1892–1933) — выдающийся спортсмен начала XX в., тренер по водному поло.

Люблю венгерскую брань; она, разумеется, неотъемлемая часть повседневного языка, но произносятся венгерские ругательства, как правило, без агрессии. Попросту в ткань повествования вплетается неустанное «baszd meg» [82] , и разговор течет дальше. О футболе, политике, рыбной ловле и погоде. Есть в этом «baszd meg» какая-то отрешенность, печаль, примирение с футбольными неудачами, политическим сумбуром, невозможностью поймать рыбу и с проливным дождем.

Иногда я выбираю шкафчик с надписью «Geci cig'any haza». «Цыган-спермопроизводитель, убирайся домой» — хорошо, но куда, собственно, убираться? В 1956-м на стенах писали «Russzkik haza» — «Русские, домой!». Они пошли — сорок лет спустя, но пошли, потому что у них был свой дом. А куда идти цыганам, в какую страну? В Индию?

82

Многозначное ругательство, приблизительно соответствующее английскому fuck off.

В старом Будапеште мне больше всего по душе Табан, потому что его уже не существует. Довоенный квартал одноэтажных домиков, отлого спускающийся по направлению к реке, зажатый между Замковым холмом и горой Геллерта, он был снесен в тридцатых годах, и сегодня на его месте — обычный парк. Сохранилось только название. Прежде там жили сербы, была сербская церковь, над Дунаем крестили в православие.

Здесь был Рацварош, Сербский город, от которого осталось только название купальни — «Рац», — на месте которой строят отель. Не существует больше и «Рац керт», «Сербского сада», обычного кабачка с пивом в пластмассовых стаканчиках, где летом было тесно, молодежно, алкогольно и весьма симпатично. Нынче пьют в восстановленном еврейском квартале. Мертвый район истребленного народа оживает, как краковский Казимеж [83] , благодаря модным ресторанчикам с дешевым пивом. Сербский город уже не оживет; нынче сербы — у себя, в Сербии, в Суботице, в Нови-Саде, колотят венгерскую молодежь, чтобы помнила, что живет в Великой Сербии, хотя венгерская молодежь знает, что живет в Делвидеке, на Южных Землях, и ходит в школу в Сабадке и Уйвидеке, а не в какой-то там Суботице и Нови-Саде.

83

Исторический еврейский квартал в районе старого города в Кракове, активно реконструируемый в последние десятилетия.

Будапешт — город прошлого, расцвет которого случился сто лет назад; самые прекрасные его цветы распустились на рубеже XIX и XX веков. И по сей день эти цветы — засушенные в вазе, где давно нет воды, — главная приманка и украшение города. Трудно представить себе будущее Будапешта, оно ему как бы не полагается. Конечно, появились превосходные торговые центры, которых не было в 1896 году; есть планы строительства целого жилого и развлекательного квартала по будайской стороне моста Ладьманьоши, над Дунайским заливом; администрация VIII района собирается построить на задворках кинотеатра «Корвин» новый небольшой город в городе; но все это тонет в завалах прошлого: вроде как должно что-то происходить, но ничего не происходит, ничего не видать. Это прошлое разрастается все шире и пожирает все новое. Центр Будапешта, в отличие от Варшавы, так плотно застроен, что в нем не осталось места для высоток, административных и жилых новостроек. В этом городе не выросли ни жуткие, в несколько десятков этажей, стеклянные башни, ни бессмертные коробки временных построек. Новое — ни в версии high-tech, ни в виде посткоммунистических времянок — не обезобразило кварталов эпохи модерна. Варшаву будущего можно представить себе любой, тут возможно все; раздумывать о Варшаве будущего — все равно что в компьютерной игре создавать новую цивилизацию, какую-нибудь антиутопию, диковинный город-свалку. Будапешт невозможно вообразить себе иным, не таким, каким он выглядит сегодня. Поэтому настоящее Будапешта — это его покрытое пылью прошлое.

Поделиться с друзьями: