Ханидо и Халерха

Занесенные снегом, жилища чукчи ничем не отличались сейчас друг от друга, и хоть Пурама все-таки безошибочно угадал ярангу Каки, подъехать к ней незаметно, захватить шамана врасплох было никак нельзя. Незаметно подъехать не удалось бы даже и ночью: огромная свора собак подняла такой лай, что не только спящий, но и смертельно пьяный вскочил бы на ноги.

Но Кака в этот день не был пьян. Еще вчера чутье подсказало ему, что надо быть трезвым. И он благоразумно вышел встречать гостей — он приготовился к этой встрече.

Огромный даже возле крутого скоса высоченной яранги, шаман остановился у самой двери. Вместе с приближением жданных гостей Кака корежился все больше и все отвратительней. Он растрепал волосы, вытянув их из косы, потом начал медленно разводить в стороны локти; он изгибал шею и поворачивал голову вбок и вверх, устремляя взгляд чистого глаза в небо, а глаза с бельмом — в тундру, навстречу упряжкам. Наконец он растаращил пальцы и обнажил красные десны.

Когда упряжки остановились против него, к ним бросился ловкий прислужник. Куриль, однако, резко остановил его:

— Пошел от оленей, холуй разбойника!

— Алерской ту-ундры прави-итель, всех диких звере-ей повелитель, — провел с издевкой Кака, подражая шаману-якуту, который давно приезжал в Улуро на большое камлание. — С крестом к шаману приехал? Некуда больше ехать, наверно? Из-под шаманской важенки молока жирного попить захотел?

Поладнее усевшись на нарте, Куриль вынул кисет и трубку.

— Сейчас народу соберется побольше — я тебе объясню, зачем я приехал, — спокойно ответил он.

— Га! Га-га-га! — негромко засмеялся Кака, тряся животом. — Келе, духи мои, жены и дети духов моих, спасите меня: лысый божий сын хочет меня проглотить. А горло — в петле!

— Не кричи, не кривляйся: я тебе не простолюдин из дырявой яранги, — сказал с угрозой Куриль, видя, что начинает собираться народ. От нахальства шамана, от оскорблений, от ссоры, которая началась вот так — на улице, голова, но особенно лицо его горели огнем, и он величайшим усилием воли сохранял выдержку. — Проглочу. И еще как! И келе тебя не спасут. А горло тебе перехватил я, а не ты мне. Хочешь — спасу? Пойдем торговаться.

— Ги-иги-ги… — вдруг тонким голосом опять захохотал шаман. — Он меня запугать хочет и тут же спасти! А за это я должен Косчэ расшаманить. Га-га-га… Живот от смеха бурчит. Никого не боюсь я — ни тебя, ни исправника, ни бога, которого нет, ни чертей и ни духов. Мои духи сытые, как быки, сильные, как медведи, и собак у меня много — вон сколько собак у меня…

Что было делать? При людях сказать ему несколько слов, от которых он быстро опомнится? Горячий Ниникай поступил бы не так — дал бы в зубы ему, втолкнул бы в ярангу…

— Я приехал к тебе одну тайну открыть, — как можно спокойнее проговорил Куриль. — Ту тайну, которую сообщила мне Тачана перед смертью…

— Что? — испугался Кака, однако опять засмеялся. — Перетявкать собак моих захотел? Так я их сейчас натравлю. — И, повернувшись, Кака скрылся в яранге…

Куриль растерялся. Но с ним был Пурама, который приготовился еще и не к такой встрече. Пурама вскочил с нарты и бросился вслед за шаманом. Куриль поднялся и решительно шагнул в высокую дверь-занавеску.

Кака не дошел до полога — обернулся. В чоттагине [101] , кроме него, никого не было.

Быстро, дрожащей рукой Куриль вынул из кармана бумагу, перевязанную толстой ниткой. Это была последняя бумага от исправника, полученная еще до поездки в Среднеколымск; что в ней было написано — требование по ясаку или просто вызов в острог, — Куриль не знал и возил ее в кармане затем, чтобы перехватить Потончу и попросить его прочитать слова.

— Тебе придется ехать со мной, — сказал он, разворачивая листок с фиолетовым орлом внутри колеса — печатью. — Если не хочешь со мной договориться, то придется ехать в Среднеколымск.

101

Чоттагин — общая часть яранги (чукот.)

Свалив голову набок, Кака одним глазом глянул в бумагу, вытянул, как гусак, шею и, тяжело дыша прямо в лицо Курилю, сказал:

— Птица страшная, с двумя головами, а я ее не боюсь. Такой бумагой русские знаешь что делают? Зад вытирают, только сперва немного помнут…

— В этой бумаге написано: кто вредит божьим и царским делам, тот должен быть привезен в острог и посажен в тюрьму навсегда. А вот эти слова я прочту: "За насилие, за грабеж бить шомполами, потом пять зим тюрьмы…"

Куриль знал всего одну букву — "о"…

— Врешь, — довольно спокойно сказал Кака. — Здесь, во всех тундрах, с бумагой говорить умеет один Потонча.

— Духи твои проспали: я научился читать… А тебе ехать в Среднеколымск все равно придется. Тогда у исправника я ночевал — помнишь, пришел я утром? Он мне эту бумагу дал. Четыре казака тебя повезут. Поедешь без шума и без еды. И уж тогда я тебя не спасу. А вот найти тебя в тундре я помогу… Жди казаков!

Юкагир повернулся и, дойдя до двери, добавил:

— Тачана перед смертью раскрыла мне вашу тайну. Я все знал и пустил тебя по ложному следу. Это я отослал Нявала к белым медведям, я приказал Косчэ поддаться тебе, чтобы тайны твои раскрыть, я даже плохой слух о сыне пустил… А теперь Косчэ сам себе косы отрезал и сжег твой поганый бубен.

Куриль врал безбожно. Но это подействовало! Кака выпрямился и сказал:

— Постой, Апанаа…

Видно, бог очень любит тех, кто несусветно врет в его пользу. Так, по крайней мере, рассудил ошарашенный Пурама. Гости остановились.

— Неужели ты обошел меня?..

— Обошел, — твердо сказал Куриль.

— Что делать?.. — опустил шаман голову. — Но только я не хотел тебя съесть, убить. А ты? Зачем уезжаешь? Если меня победил, зачем казаков зовешь?

— Ты унизил меня перед народом. Поспешил радоваться. Царем всех тундр захотел стать… Поехали, шурин.

— Уедешь — я пущу себе кровь из живота…

Зрячий глаз Каки был растаращен, страшен, а смуглое лицо стало серым, бескровным. Куриль не мог упустить возможность взвинтить себе цену, но и опасно было переигрывать: возьмет этот умеющий сатанеть человек да и ширнет себя ножиком под кухлянку!..