Ханидо и Халерха

Почти лежа на нарте, головой рассекая ветер, как очумелый, несся на паре безрогих оленей сам Пурама, весь закиданный снегом. Дорога шла вниз, и он из-за пыли, снега и отчаянной скорости не все хорошо видел перед собой.

Далековато, шагах в тридцати от тордоха, он оттолкнулся от нарты и, пробежав шагов десять, все же упал. А каргины от неожиданного облегчения растерялись и чуть не налетели сначала на Куриля, а потом на Чайгуургйна.

Куриль, забыв о достоинстве, продолжал бежать к шурину.

— Ну, говори, что там такое случилось! — закричал он на бегу. — Пурама, говори.

Он никуда не посылал Пураму.

— Что! Синявин, сам Синявин к нам едет. Только след лежит на восток — обратно!

— Как — на восток?

— А так — на восток! Сам видел.

— Не его, может, след!

— Ну, я стар, чтоб меня поправлять! След от кибитки. А вместе с Синявиным едет Губаев Макарий, дьячок.

— От кого вести такие?

— Человек из Среднеколымска. Ждать его нечего — к ночи притащится.

— А почему… а как ты попал на эту дорогу?

— Так. По-своему мы рассудили.

— Гы! По-своему… Вместе с Лангой?

— Какая тут разница! Рассудили — и все. Не Кешке Слепцову к нам ехать… по таким-то делам!

— Это, пожалуй, верно, — согласился Куриль. — А следы Кымыыргина там были? Кибитка одна?

— Не одна. То рядом, то впереди кто-то ехал. Конечно, Кымыыргин…

— Не может быть, чтобы мой проводник заблудился! — с дрожью в голосе заметил Чайгуургин. — Может, Ляунит забыл что-нибудь в Среднеколымске?

— А, что ты бормочешь! — рассердился Куриль. — Отец Леонид не ребенок. Кымыыргин крутит. Я и предчувствовал это.

— Ляунит мог заболеть. Он первый раз в тундре.

— Нет, не похоже это на правду! — возразил Пурама. — На повороте я видел потухший костер и пустую бутылку. И дорога идет не совсем на восток, а немного на север. Что, Кымыыргин не знает, где Среднеколымск?

— Далеко туда? — спросил Куриль, не подозревая, как смутился и растерялся Чайгуургин, теперь уже не понимавший, зачем его посыльному понадобилось так долго и так бессмысленно возить по тундре служителей бога: пусть корыстным, однако не зловредным был их уговор.

— Да не близко отсюда, — ответил Пурама. — Я перед утром уехал. Ну, конечно, крутился…

— А снег там шел?

— Я привез его к вам: ветер оттуда.

— Тьфу! — сплюнул Куриль. — Ладно. Искать будем. Чайгуургин, снаряжай мужиков — десять упряжек. И пусть твои люди кликнут Татаева — ламуты тоже поедут. А с юкагирами — я. И ты, Чайгуургин, собирайся… Пурама останется здесь. Пурама за меня останется. Я велю быть все время в моем тордохе и распоряжаться от моего имени.

— Это как я буду распоряжаться? — оторопел Пурама.

— Так: полная власть.

— Ну, ладно. Можно и повластвовать! — усмехнулся старый охотник.

— А я серьезно, — сказал Куриль.

— Если серьезно, тогда я с Ниникаем буду совет держать.

— Да, я давно чую, что юкагиры могут и без меня обойтись, — со злым намеком заметил Куриль. — Только лед на Улуро не поломайте, а то рыба вся вымерзнет. А теперь я хочу знать поточней, где нужно искать святой караван.

Синявин едет! Это для Куриля было вроде зимней радуги и вроде зимнего грома. Конечно, поп Слепцов перед Синявиным — это все равно что Синявин перед самим богом. Честь для тундры неслыханная! Для тундры и Кешка Слепцов великий. А тут — сам священник Синявин… Можно ум потерять от счастья. Но с другой стороны — это очень тревожно. Пурама не просто прав, он страшно прав.

Знать, там, в Среднеколымске, есть подозрение, что в Улуро не безобидное дело задумано! Там все на весах вешают и всему цену определяют. И может, цену опасной считают? Недоверие? Или хотят упредить, все взять в свои руки?..

Очень радостно и очень тревожно стало на душе Куриля. Что ж, придется стелиться перед Синявиным и дьячком сплошной песцовой шкуркой, ублажить и одарить так, чтобы не осталось у них сомнения — тундра в ногах у Среднеколымска, Якутска и Петербурга. А там будет видно…

Уже темнело, когда из стойбища одновременно выехало ни много ни мало — тридцать упряжек. Куриль ехал на четырех оленях. Чайгуургин — тоже. Все должны были разъехаться по направлению растопыренных пальцев, немного охватив дорогу на Среднеколымск, но в основном — на север. Потом все делают заворот к дороге или поворачивают назад. Куриль с Чайгуургином и с Косчэ-Ханидо едут северней всех и дальше всех — в расчете на большой заворот и большую удачу.

С самого начала надо было уехать как можно дальше. Ночью караван будет стоять, и если его не найдут, то утром его увидят, догонят и перегонят, куда бы он ни направлялся… Куриль молил бога: лишь бы русские не замерзли. А Чайгуургин дрожал от страха: если беда — он пропал. С ужасом вспоминал Чайгуургин слова Ниникая и Куриля, подозревавших Кымыыргина в связи с Какой.

И ругал он себя с головы до пят — свой маленький ум, свои ноги, зашагавшие к старому гонщику; знал ведь он, что Кымыыргин в последнее время ждет подачек, намекает на несчастную жизнь. А если Кака пообещал не два оленя, а двадцать?

Ночь, как назло, была темной. Тучи висели низко, без синих просветов.

Шел мелкий снег. Бурана как будто не ожидалось, но все-таки было плохо, что падал снег: следы пропали, олени даже и не пытались найти их нюхом. Вот если б к утру расчистилось небо! Тогда бы плохое обернулось хорошим: на белом проще увидеть кибитку, а свежий след будет единственным.

Впереди ехал Косчэ-Ханидо. За полтора дня он так отдохнул, столько съел доброй пищи, даже сластей, что теперь чувствовал запас сил, пожалуй, на пол-луны.

Понравилась новая жизнь Косчэ-Ханидо. Голод — он делает злым человека.

А насытится — подобреет, и прошлые беды как-то сами собой, незаметно отстанут, теплый туман отделит пережитое от настоящего. Дня через два привезут отца с матерью, будут у них олени, будет новый тордох. После крещения он станет жить у Куриля, а родные — на Малом Улуро. Не один раз он приедет к матери и отцу. Правда, Куриль, Ниникай, Пурама не сняли с них тяжести, хоть и плакали они от счастья в ту ночь. Но поживут на людях,