Ханидо и Халерха

убедятся, что все прощено даже богом, и, возможно, поймут истину нового, уже не ихнего времени: теперь иная цена поступкам, теперь перед злом нельзя быть трусливым.

Снял Куриль с сердца Косчэ-Ханидо и самую неудобную тяжесть. Не принуждает к женитьбе, даже как будто готов согласиться, что это не обязательно. И Халерху не принуждает. А это иное дело. Он сам поглядит на нее. И она пусть на него поглядит. Три снега прошло. Какая теперь она, какая сейчас? Ее сватало не меньше тридцати женихов. Разве такое бесследно проходит! Вместе с тем у нее так долго и так мучительно умирал отец; теперь он умер, и она круглая сирота. Ото всего этого может и порча произойти — будет она теперь то радостной и счастливой, то плаксивой и злой. Вины ее нет, но зачем такая ему? Жизнь его будет сложной, а по молодости и опасной — и начнет нелюбящая жена, как Пайпэткэ, волосы рвать… А может, все и не так, может, жизнь ее сделала самой умной и самой рассудительной женщиной, да он ей не подойдет — грубый и молчаливый, воспитанный по-старинному, дикарь в сравнении с нынешними парнями. Будет поглядывать на других, а это тоже не жизнь… А что касается людей, то мало ли какая блажь им пришла двадцать три снега назад, еще при полной власти шаманов. Теперь-то все по-другому, да и старых людей не много осталось.

Рассуждая так о своей жизни, Косчэ-Ханидо все-таки не испытывал грусти.

Даже зная, что Халерхе, конечно, было бы хорошо, если б он сразу увиделся с ней, зная, что сейчас ей немного обидно, он тем не менее чувствовал себя вполне хорошо. Вырвался он из черного мира, теперь сыт, одет, окружен вниманием — и все еще впереди. И с матерью и отцом все хорошо будет — что еще надо!.. Не было детства, пришлось долго испытывать боль? Ну и что? Зато теперь во всем теле сила, бодрость, уверенность…

Очень хотелось Косчэ-Ханидо в эту ночь отличиться — первым увидеть заблудившийся караван. Во всех жилищах спрашивать будут: "Кто отыскал?"

Конечно, ответ должен быть только один: "Богатырь Ханидо". Впрочем, он и не сомневался, что так все и случится. Не сравнить же его молодые глаза с глазами Куриля и Чайгуургина…

Не один Косчэ-Ханидо старался в эту ночь отличиться. Однако прославиться не было суждено никому: никаких признаков человека ни на глаз, ни на слух не попалось.

Лишь на рассвете, когда мороз высоко поднял тучи, а снег ко всеобщей радости перестал, каждый из ездоков пережил короткое, но обманчивое торжество, заметив справа или слева упряжку, которая — увы — оказывалась не кибиткой, а соседней упряжкой. Они прочесали тундру, едомы, холмики и тальники, как русская женщина костяным гребешком волосы. И без толку.

Неожиданно для всех показалось солнце. Оно уже стояло над горизонтом, когда у сплошных туч обнаружился край. Солнце было огромным. Оно осветило уставшие лица мужчин, зажгло огоньки в глазах оленей, которым теперь было легче бежать, видя перед собой и близь и даль.

— Теперь ты отстань, — приказал Куриль Косчэ-Ханидо. — Встретим священника — не лезь ему на глаза. Так надо.

Отстал Косчэ-Ханидо. Пригорюнился: вспомнил, что на нем не один грех.

Но всполошился, стегнул оленей вожжами.

— Там… глядите! Что-то чернеет там! — Он рукой показывал вправо, на край огромной равнины, где, кроме маленьких холмиков, ничего не было видно.

Упряжки остановились.

— А ниже крайнего слева — едома… Там. Вон что-то торчит. Ну ведь ясно, что это не куст и не яранга — верх какой-то прямой…

— Неужели кибитка?

— Я тоже не вижу, — сказал Чайгуургин.

— А-а, — болезненно сморщился Косчэ-Ханидо. — Может, я один туда съезжу?

Вместо ответа Куриль сильно стегнул оленей. Он так ничего и не видел, но уверенность Косчэ-Ханидо сейчас была высшей властью.

Он, как и Чайгуургин, долго еще не мог разглядеть что-либо определенное, однако уши его слышали все более уверенные крики Косчэ-Ханидо, а глаза уже видели слева четыре упряжки, летевших, будто на состязаниях, как раз туда, куда мчался и он.

Потом ниже холма что-то ярко, резко сверкнуло, будто осколок солнца ударился в снег и погас. Что может в зимней тундре блестеть?

— О, бог! — воскликнул Куриль.

— О, хойл! — по привычке, ошарашенно выкрикнул Чайгуургин, старавшийся обогнать юкагира.

— О, величественный, о, могучий, — лепетал Куриль, не помня себя от радости.

Заснеженная, необыкновенно большая по этим местам кибитка стояла на склоне едомы, а рядом с ней утонула в снегу нарта, на которой лежал человек, привязавший себя арканом к шестерке оленей. Все сразу замерзли? Или живые?..

Но сейчас даже те, кто летел по снегу, словно по воздуху, не могли бы сказать о себе — живые-то сами они или нет. Лаз в кибитку был закрыт шубой, а шубу вместе с крышей густо присыпал снег. Чайгуургин ткнул ногой Кымыыргина. Живой. Спал, зашевелился. Куриль тихо захохотал, как зарыдал: чуть не падая, но все же крестясь, он несся к кибитке.

Все остальные — поп, дьячок и каюр тоже спали себе преспокойно, забыв все на свете. Над ними сиял медный крест, прибитый к верху кибитки.

ГЛАВА 20

— Что такое? А?.. О, господи: я вижу Курилова… — Синявин спросонья таращил глаза, путаясь в шубах, под которыми грелись все трое — он, дьячок и каюр, свернувшийся кренделем в ногах возле лаза. — Афоня, друг мой бесценный, приехал, нашел!..

Каюр мигом выкатился на снег, а отец Синявин подался вперед, облапил юкагирского голову, не считаясь с тем, что был он в белой нижней рубахе, а шубу Куриля покрывал густой иней. Теплой мохнатой щекой он прижался к холодной щеке торжествующего, счастливейшего из северян человека.

— Прости, Христом прошу тебя: прости, отец Леонид! — бормотал Куриль, чувствуя слезы в глазах. — Виноват я, до смерти ругать буду себя, до смерти…

— Что ты, полноте, Афанасий Ильич! — Синявин тянул руку к плечу Чайгуургина, который теснил Куриля, пытаясь просунуть голову внутрь кибитки. — Здравствуй, друг мой большой Чайгуургин! Здравствуй. Приехал и ты?.. Как же нашли-то вы нас?

— Третий день ищем. Да глаза у нас узкие, и видим мы узко. Все дороги из Нижнего перекрыли, а ума не хватило глянуть на большую дорогу. Прости нас, темных, отец Леонид… Кто ж о чести такой мог подумать?..

— Да нет вашей вины! Нет. Скорей уж я виноват. А людей своих и себя зачем принижать? Я поехал к народу простому, но умному, смелому, по нашим понятиям — героическому, а если угодно — и непокорному.

Трудное слово "героическому" Куриль не понял, но слова "непокорный народ" были ему очень понятны. Однако к чему он это сказал? Намекает на пир у исправника? Или еще что-то имеет в виду?

— Правда твоя великая, отец Леонид, — ответил он и сразил священника мудростью, о которой тот уже знал, но которая превосходила все его прежние представления: — Ты к народу непокорному едешь. Народ мой не покорился черной, дьявольской вере. Но он упадет к ногам твоим, и ты скажешь, что у Христа нет детей, ласковых, как они…

— Спасибо тебе, Афанасий Ильич, — растроганным голосом ответил Синявин, — ты хорошими словами встретил меня. Но я слышу — там твои люди. Я хочу поздороваться с ними. Они непокорны такой суровой природе…

Он выбрался из кибитки в чем был — в черных штанах, заправленных в торбаса, и в двух белых рубахах. Темная рыжеватая борода с нитками проседи и кипа длинных таких же волос делали голову его очень большой и внушительной.

Мужики, а их уже было много, увидев попа, разом бросились на колени и уткнули головы в снег. Синявин от неожиданности даже вздрогнул, однако посерьезнел и привычно поднял белую руку, начертил в воздухе крест.