Ханидо и Халерха

— А еще?

— И еще скажу. Твоего умного парня — Константина-то ошаманили? Ошаманили. А ты не приехал. И сейчас молчишь. Простил шаману, чтобы чукчи за тебя были?

— Так-так… А еще?

— Друг твой — чукча, молодой чукотский богач, со ссыльными встречался!

— Так. Ладно. — Куриль стегнул оленей. — Много новостей для меня. А я думал, попы божьими делами занимаются.

— Попы тоже люди. Попы разные. Я волей бога при исправнике оказался, на отшибе, на Колыме, а тут особая жизнь. Никуда не денешься от мирских дел.

Осведомленность русских потрясла Куриля. Мысли его метались, как стая чаек, попавших в тордох с запутанным онидигилом. У русских были подкупленные люди, а он, северянин, доверчивый, как ребенок, даже подумать об этом не мог.

Русские опередили его. Обо всем, решительно обо всем догадались. А раз догадались, то и знают, что делать. Это ужасно… Но как поведет себя поп?

От него очень многое будет зависеть. Пока Синявин вроде бы хочет понять и помочь. Надо его одарить с головы до ног. Что ему дать? Песцов? А сколько?

Но, может, шкурки дарить оскорбительно для него: от живой твари, воняют, да что шкурки — для носки много ли надо, а менять он не будет… Серебро дать? Или золото? Серебро есть у Куриля, а золота очень мало. "У Потопчи выменять? У него золота много. Но он же ограбит…" И вдруг совсем обессилел Куриль: золота мало, а много вещей нельзя подарить — каюр расскажет исправнику, и Синявину веры не будет. Можно бы и каюру дать. Но тогда надо дать и дьячку.

Только все это тоже станет известно исправнику, раз у него в стойбище есть свои люди.

Долго думал Куриль. но наконец сказал:

— Придется ехать к исправнику. Окрестишь — и вместе поедем. Отдам печать. Ищите другого… тихого. Я устал. Кости просятся в лодку.

Он, конечно, кривлялся. И Синявин знал это.

— Сдать дела, отстраниться — это, любезный Куриль, просто. Однако я удивлен: что же ты не перечишь мне? Неужели не приготовился? Знал, что я еду не просто так. и ничего объяснить не хочешь.

— Что объяснять? Все неправда.

— Как же неправда?

— Так. Я придержу оленей, а ты оглянись назад. Кто едет последним? Кымыыргин должен ехать. А кто перед ним, за кибиткой?

— Кто?

— Ну, Костя мой. Константин…

— Не может быть… Это который нарту руками ломал?

— Который в бубен бьет и по утрам заплетает косы. Он первым твой караван увидел. А то бы мы мимо проехали. Нарту сломать — это что. У него свадьба скоро; три дня назад он на свадебную охоту ездил — обычай у нас такой, — так он двух волков задушил. Руками. Один волк — чуть меньше оленя…

— Волка — руками?

— Усыновил я Костю давно. А воспитывал его мой шурин, первый враг шаманов.

— Ты меня обрадовал, сильно обрадовал, Афанасий Ильич. Утешил. Ну, слава богу. Что ж ты меня не познакомил-то с ним?

— К скромности приучаю, чтоб не лез в глаза.

И Синявин примолк. Он оглянулся еще раз.

— Хм. Чудно…

— У меня есть враги. Они всякие сплетни пускают, — сказал Куриль. — А что шаман Кака на Христа плевал, то это было. Только он пьяница. Видит, что новая вера бьет его по рукам — вот, пьяный, и одурел. Но он уже два дня кается. При всем народе хотел себе живот распороть, только опять пьяный был — качался, все видели. И никакой смуты не было. Что, о пьяной болтовне исправнику доносить? Сгоряча исправник застрелил бы его — а на кого народ пальцем бы показал? На меня. Нет, так править я не хочу. Потом шаман не юкагир — чукча. А это — вражда. Чукчи креститься не стали бы… и так с ними плохо.

— Н-да-а, — пропел Синявин. — Не зря я поехал. Вблизи все по-другому. Ты меня успокоил. Очень боялся я…

— Чего боялся? Что шаманы смуту начнут? Га, они опоздали. И мало осталось их. За ними народ не пойдет. Тихо у нас.

— Нет, я другого боялся. Думал, что ты ради крещения тундры решил все претерпеть, а потом…

— А потом поднять голову? Рога выставить? — досказал Куриль. — Нет, какие у нас рога — солдат нет, врагов царя нет. Только оленьи рога… Но я не понимаю тебя: сам обвинил, что я прикрываю шаманство и на этом хочу выиграть во вред власти и церкви, а теперь сказал, что боялся за меня и потому сам поддерживать ехал?

— Афанасий Ильич… — со вздохом, как-то загадочно проговорил Синявин — и ничего не добавил.

А Куриль и не стал ждать пояснений. Он стегнул каргинов и тоже решил помолчать. Ему далеко не все было известно, но главное, как показалось ему, он теперь понимал. Очень плохо, что русские насторожились и хотят придержать, припугнуть северян. Но к плохому примешалось хорошее: священник Синявин определенно не соглашается с этим. Почему? Кто знает. Может, больно стало за несчастных людей, вымирающих год от года, может, решил предотвратить еще худшую жизнь, а может, хочет как-то прославиться — получить белую шапку, уехать в Якутск, а исправник ему мешает. Синявин об этом не скажет.

И перепугавшийся Куриль приободрился: большое дело уже началось, и у него есть поддержка.

Они очень долго ехали молча, пока Синявину стало невмоготу: ошметки снега, летящие из-под копыт, попадали ему в лицо, и он прятал голову, уткнувшись лбом Курилю в шею, от сидения боком спину его ломило.

— Как бы мне пересесть, — попросил он.

— Нельзя. Гнать левой рукой не могу. Немного поедем потише.

Так, потихоньку, они и выехали не то на гребень огромной заструги, не то на перелом тундры. С этого чуть заметного возвышения дорога пошла вроде бы вниз. Теперь надо бы ехать быстрей, но священник Синявин, заметив длиннейший, бесконечный ряд жердей с поперечными крестовинами, разжал руки, освободился от Куриля и сказал:

— Останови. Что это здесь такое? Сроду не видел.

— Путь богу Христу, — натянул вожжи Куриль. Он сразу снял рукавицы, и от его рук пошел пар.

— Да, постарался, — сказал Синявин, вставая. — Даже перестарался…

Догор, — обратился он по-якутски к каюру кибитки, в которой сидели дьячок с Чайгуургином, — поезжай потихоньку вперед. Ох, Курилов, Курилов! Православной церкви указал путь. В тебя просто влюбиться можно.

— Как дела в Среднеколымске? — спросил Куриль, пропустив мимо ушей похвалу.

— Что Среднеколымск! — вздохнул Синявин. Он проводил взглядом сурово замкнутого Косчэ-Ханидо, глядя при этом лишь на его руки в больших рукавицах. — Река Колыма только отражает небо. А небо мутное.

— Опять из Якутска пришла бумага? И опять с плохими вестями?

— С плохими. На войне-то все хорошо, говорят. А беспокойство у нас большое.

— Ты можешь рассказать мне всю правду?

— Рассказать можно. Тебе бы кстати-то знать. Да ведь ты человек непонятный. Скажи, Курилов, сколько раз ты собираешься жить?