Ханидо и Халерха

Следом за ним двинулись работники Тинелькута. Ночные пастухи пришли в стойбище очень уставшими, с почерневшими от сильного ветра лицами. Но Тинелькут каждому дал по кружке горькой воды — и лица их стали живыми, медными, а ноги подвижными, молодыми.

Табун издали походил на густой дрожащий кочкарник, поросший корявыми деревцами; рога оленей качались, вздрагивали — и казалось, что над одним и тем же местом мечется, крутится ураган… Куриль смело вошел в эту неспокойную топь и, наверно, пропал бы в ней, если б не пастухи, которые сразу же раздвинули край этой топи. Куриль разрезал табун поперек. Он знал, что впереди всегда идут неприрученные олени, и эта часть должна была отойти Ниникаю: пусть молодой хозяин начинает жить с трудного конца, а не с легкого.

Разделенный табун двинулся в разные стороны. Это уже были два табуна.

Часть Ниникая пастухи осторожно погнали за озеро, а часть Тинелькута — за лес.

Табуны уже далеко разошлись в стороны, когда Куриль возвратился к людям.

Старый отец двух богачей молча глядел из-под руки вдаль, то вправо, то влево. Он совсем недолго глядел — наверно, устали глаза. Нет, не просто устали.

— Все. Вот и все. Больше не вижу, — сказал он, повернувшись к своим родичам и гостям. — Наверно, глаза уже в тот мир смотрят. Колет их здешний свет. И кости ломит — долго стоять не могу, отдохнуть кости хотят… Теперь сыновья семейные — мне можно собираться в тот мир. Скоро, наверно, и отпрошусь…

— Нет, нет, отец! — запротестовал Ниникай. — Глаза твои должны еще внука увидеть. Я хочу, чтобы ты внука увидел!

— Хорошо. Хорошо, сынок! — обрадовался старик, всерьез решивший умереть после свадьбы младшего сына. — Я подожду. Ждать мне теперь будет легко: и внука увижу, и конец аркана будет тянуть такая красивая, свеженькая невестка. Подойди сюда, моя хорошая дочка. Подойди, я понюхаю тебя. Хочу, чтобы ты тянула конец аркана. Легкие у тебя руки. Какая ты прекрасная, совсем как двухлетняя важенка.

Затянувшая материей и ремнем живот, Тиненеут смело подошла к старику и прижалась своей теплой мягкой щекой к его морщинистой холодной щеке.

— Апай! [74] А почему же меня ты забыл? — зашумела обиженная при людях жена Тинелькута. — Ты обещал, что конец аркана я буду тянуть!

— Да, да, ты, отец, обещал, — подтвердил сам Тинелькут. — Что ж, старик есть старик, — вздохнул он, обращаясь к гостям. — Уже не все помнит.

74

Апай — дедушка (чукот.).

Растроганный обидой старшей невестки, старик расчувствовался и сам шагнул к ней.

— Обе тянуть будете, обе, — обнял он ее. — Хочу умереть от ваших рук. У тебя руки добрые — сколько ты мне хорошего сделала ими!.. Я счастливо живу в этом мире: беды не испытывал, сыновей бог послал умных и верных обычаям рода, снохи — всем на зависть, жена строгая, не болезненная… Как ты, жена: будешь меня ждать или в тот мир отпросишься раньше?

— Как захотят духи, — мудро ответила та. — Поторопят — что делать, раньше придется… — Старуха еще что-то добавила, но высохшие губы ее сжевали слова.

Весь этот разговор Куриль выслушал с большим любопытством и содроганием. Он знал о таком жестоком обычае чукчей, но никогда не был свидетелем уговора. Зябко стало от слов старика, от обиды старшей снохи, от общего спокойствия, от того, что уговор состоялся в такой радостный день. И лишь возражение Ниникая, оттянувшего срок добровольной и благочестивой расправы, оставляло какой-то просвет…

Ярангу Тинелькута между тем люди разобрали до самого основания.

Женщины, расстелив на снегу ровдугу, разрезали ее на две части, а мужики тесали жерди для новой яранги Ниникая. Таков был обычай — разделить ярангу пополам: потом братья каждый себе выстроит какое захочет жилье.

Потонча знал, что ночная пьяная выходка Пурамы известна не ему одному.

Выбегал Ниникай, не спали молодая жена и, наверно, жена Тинелькута. Слова Пурама сказал страшные, и, боясь, что они расползутся по стойбищу, он сейчас делал все, чтобы о нем плохо не думали. Он побежал к мужикам и взялся тесать жерди. Потом он помогал ставить каркас, натягивать ровдугу.

А Пурама сильно напился с утра. Куриль уже знал, что он проиграл последних оленей Кымыыргину.

В полдень родные, гости и жители стойбища провожали вдаль караван нового богача, молодого хозяина огромного табуна — Ниникая. Обычай повелевал молодым уехать из стойбища и не появляться в нем несколько дней.

К вечеру яранга Тинелькута стояла на прежнем месте. Но это уже была маленькая яранга, в которой не смогли уместиться все гости. Воспользовавшись этим, Потонча и уехал в Нижний на пустой нарте. Он распрощался с каждым из богачей без слов, лишь одаряя их обычной бодрой и невинной улыбкой.

В честь свершившегося Тинелькут заколол двух жирных оленей и выставил последние, как он сказал, бутылки горькой воды. Гости тоже нашли кое-что, и пир продолжался.

Куриль, однако, не собирался проводить здесь вторую ночь. Он уже давно заставил Пураму лечь спать и уехал бы затемно, но уступил старику Петрдэ, который не захотел отправляться в путь с голодным желудком.

И все-таки настало время ехать.

Еще не попрощавшись с хозяевами и гостями, Куриль вышел из тесной и шумной яранги, чтобы поднять Пураму, и вдруг увидел нарту, на которой сидели Ниникай с молодой женой.

— Га! Ниникай! — удивился он. — Что такое случилось?

Брат Тинелькута передал вожжи жене, сошел с нарты и в нерешительности остановился. Куриль подошел к нему.

— Вот… вернулся… — сказал Ниникай. — Скучно вдвоем…

— Горькой воды надо было бы взять, — улыбнулся Куриль.

— Правду сказать, за ней и приехал… А ее, жену, оставлять одну было нельзя… Нет, я говорю не то! — вдруг махнул рукой Ниникай. — Все равно. К чему эти законы! Погляди, мэй, на мою жену. Живот у нее — выпуклый. Раньше свадьбы мы поженились. Ну, тем, кто не так… тем, конечно, нужно остаться вдвоем далеко от стойбища. А нам-то зачем?

— Что скажут отец, мать? Тинелькут что скажет?

— Э, одно простили — другое простят! Да мы завтра с утра уедем. Только переночуем.

— Ниникай. Приезжай в Улуро! — сказал Куриль и положил ему на плечо руку. — Совсем приезжай. Пастбище там найдется…

Ниникай тяжело вздохнул:

— Всю дорогу сюда я жене об этом и говорил… Не получится здесь у меня жизни… Такой уродился я… Хотел к ламутам податься: там и женщины скромные, и мужчины другие, наши чукчи реже бывают…

— У нас чукчи бывают часто. Но у нас… там у нас… — Куриль замялся: ему хотелось сказать: "Там я, и ты можешь надеяться", но эти слова почему-то застряли во рту. — Там, у нас, строгости больше, — выпутался он. — Перекочевывай к нам!