Ханидо и Халерха

Целый мах пестрой материи мелькнул перед глазами как молния среди ночи.

— Это от Куриля. И вот — иголка от Куриля… Ну, а это уж я… Калачики американские… сладкие. Дай пососать мальчишке — может, понравятся…

Все в жизни видел, слышал и знал Пурама. Но он никогда не предполагал, что женщины могут так страшно плакать…

С тех пор прошло много дней. Пайпэткэ стала ходить за тальником, за водой, много раз она помогала людям в хозяйских делах и получала за это и долю пойманной рыбы, и кусок мяса, и горсть чаю. Всю ровдугу своего тордоха она облатала, каркас выпрямила, каждую вещицу осмотрела и привела в порядок.

Что же ей нужно было еще? Да ничего, совсем ничего. Хорошо бы, конечно, восстановить дружбу с подругами детства, хорошо, если бы хоть один раз к ней заглянул Мельгайвач. Нет, нет — Мельгайвач ей вовсе не нужен, ей вообще больше никто из мужчин не нужен… В ее перегруженной памяти Мельгайвач остался человеком случайным, чужим, на месте которого могли оказаться и Токио, и Кака, и любой другой из плохо знакомых мужчин, пообещавших ей, глупой девчонке, жизнь, не похожую на жизнь в слишком уж бедном и мрачном стойбище. Странно: до родов она часто вспоминала его, а родила, родила очень похожего человечка — и сам Мельгайвач куда-то исчез. Любовь? Да, конечно, бывает любовь. И у нее она была. Но ведь любовь, наверное, нужна лишь затем, чтобы почувствовать в животе тяжесть…

Не Мельгайвача она ждала, а тех дней, когда он уедет, побывав у нее.

Пусть люди поверят, что все у нее было по-человечески. И пусть в бессилии злобствует Тачана: сам Куриль сказал, что ее никто не посмеет тронуть…

…Она не ожидала, что сердце так сильно шарахнется, когда Мельгайвач окажется возле нее. А оно всколыхнулось сильно — Пайпэткэ даже оттолкнулась ногами, испуганно отодвинулась от костерка, угадав в полутьме человека, который был отцом ее сына.

Войдя, Мельгайвач ничего не сказал. Он постоял, помялся, снял шапку, осторожно положил ее и какой-то сверток в ближний к двери угол и сильно вздохнул. Потом он опустился на колени возле дымящего хвороста, нагнулся и стал раздувать огонь. По ровдуге забегали яркие отсветы.

Его рука потянулась к лицу ребенка — и Пайпэткэ не отстранила ее, не отодвинулась дальше.

— Сын? — спросил Мельгайвач.

— Сын…

— Да… сын… Пастуха сын… Пастух я теперь. Воды нет немного попить?

— Там, на ящике…

Но Мельгайвач тут же забыл о воде. Он закрыл руками лицо и замер, опустив голову.

— Зачем приехал?

— Так. Не знаю. Уехал и Каке не сказал. Сейчас уеду… обратно.

— Случилось что-то?

— Ну, раз ты здорова и сын здоров, значит, ничего не случилось.

— Подожди — что ты знаешь?

— Слухи там, в Халарче, ходят…

— Какие слухи?

— Да не хочет Кака, чтобы Потонча торговал в Улуро. Хочет, чтоб он в Халарче торговал…

— А я тут при чем?

— Не знаешь шаманов?.. Ты, Потонча, дух моего отца… Запугать Потопчу хотят, а страдать будешь ты — я думаю так. Может, и всех улуро-чи хотят запугать Потончей.

— Господи! Да что ж я им далась-то!..

Пайпэткэ встала, поскорей отнесла ребенка за полог и, подойдя к Мельгайвачу, нагнулась, благодарно понюхала его за ухом.

— Поезжай. Нет, посиди — я к Пураме схожу. Нет, поезжай: завтра схожу.

Где твой олень?

— Там, на лугу. Ночным пастухам оставил.

— Больше ничего мне не делай хорошего. Уже сделал теперь. И не приезжай больше.

— Остался я со старухой… Вдвоем…

Пайпэткэ перебила его:

— Не рассказывай — это мне знать не нужно. Поезжай.

— Там… мясо сухое. И пыжики. Больше нет ничего. Хотел к исправнику ехать — сказать, что Кака обманом меня разорил…

— Не хочу ничего знать! Не хочу, поезжай!

Уже утром Тачана заколотила в бубен. И каждый удар ее страхом и болью отзывался у Пайпэткэ в сердце. Но не только страхом и болью. Пурама сразу же сел на оленя и потрусил к Большому Улуро. Что будет? Что теперь будет?..

По стойбищу поползли самые черные слухи. Мельгайвача видели — когда приходил и когда уходил. Все, что случилось ночью, а ночь была белой, значит, обманчивой. Духи любят такие ночи — они могут и показать себя, чтобы в темную пору люди не сомневались, что они существуют.

Один день, два дня, три, четыре ждала Пайпэткэ старую Лэмбукиэ, Пураму или одноглазую Абучедэ. Нет, никто не появился в ее тордохе.

Зато на пятый день в стойбище приехал шаман Кака.

Голодная, запуганная Пайпэткэ забилась в угол за пологом и ждала своей участи.

У Тачаны с Какой между тем произошел очень прямой разговор, после которого шаманка воспрянула духом и уже увидела те времена, когда люди иначе будут смотреть на нее.

— Бить шаманов? — удивился Кака. — Глупая ты старуха. Да ведь для этого нужно разрешение исправника Друскина! А он хоть и отнял у меня печать головы, но шаманить-то не запретил! Да как же он запретить может?.. А Куриль? Куриль даже не виделся с ним. Тут дело совсем другое…

И Кака объяснил Тачане, что дальше все будет идти, как в драке: кто наглей, тот и сильней.

В стойбище, облепившее тордохами высокую и потому названную Соколиной едому, голова юкагиров ехал медленно, важно, по-хозяйски оглядывая знакомые с детства места. Куриль был очень спокоен. Ему явно везло в этой полной превратностей, а в общем-то, не такой уж и сложной жизни. Был он простым пастухом, потом неожиданно разбогател, не приложив никаких особых усилий, и головой, начальником рода стал по воле судьбы. Так уж, видно, ему предсказано богом. Вот и сейчас наступило время сделать еще один шаг по крутой тропе. Правда, ему уж за сорок, на руках, которыми он держит поводья, ногти чуть почернели, а голова стала лысой. Но ведь по годам и задачи. Разве мог бы он в свои двадцать или тридцать лет сцепиться с шаманами, погрозить им березовой палкой?

Нет, Куриль не собирается с одного размаха убить шаманство. Он не мальчишка. Но начинать надо. Пусть сегодня люди почувствуют, что не всяким шаманам следует доверяться, пусть те, кто потихоньку колотит в бубен, готовясь морочить головы, сто раз подумают о власти, которая не все может позволить…

То, о чем рассказала Пураме Пайпэткэ, не только не возмутило Куриля, но даже обрадовало. Он ожидал, что эти самозванцы шаман и шаманка нагло выползут на дорогу. Что ж им остается делать? Перепугаться в самом начале борьбы? Но если они лезут — он-то не может сидеть, скрестив руки и ноги! Он предупреждал их обоих. Однако мало того, что Кака все-таки хочет высечь женщину-юкагирку, которую защищает сам голова, он уже пытается распоряжаться в Улуро, как в своей яранге, а во всей тундре, как в своей Халарче, — купцов уже распределяет!..

Куриль сильно бы волновался, если б на камлание прилетели крупные птицы — такие, как Токио или безымянный старец якут. Но это же самозванцы!..

Остановиться Куриль решил в тордохе Нявала. Тут живут люди темные, верящие каждому слову шаманов. Он спугнул бы Тачану и Каку, если бы остановился у Пурамы или у Лэмбукиэ. Но еще Курилю хотелось поглядеть на сынишку Нявала — говорят, парень растет смышленый, понятливый, бойкий. Такой пригодиться может. Американец Томпсон знает цену смышленым людям, и Куриль должен знать…