Ханидо и Халерха
Шрифт:
Подъехав к тордоху, Куриль увидел девочку лет десяти, сидевшую на пустой нарте и певшую тоненьким голоском песню. У девочки было красивое личико — кругленькое, с остреньким подбородком, черные глазки так и перекатывались в лукавых щелках.
— О чем же поешь ты, птичка? — спросил Куриль, не слезая с оленя.
— Я не птичка, я Чайка, — бойко ответила девочка.
— Ага, Халерха, значит? Ну и выросла ты… Прямо и не узнать! Вверх растешь — потому и худая?
— Нет, бегаю много. А кто бегает, тот
— Это правильно. А о чем ты поешь и почему здесь сидишь?
— Пою об отце. Хочу, чтоб он много рыбы жирной поймал. А здесь я жениха своего жду.
— Жениха? Ну и храбрая ты!
Но разговорчивая "невеста" вдруг встрепенулась, как чайка на воде, — и бросилась со всех ног наутек — только косички, завязанные ремешками, еле поспевали за ней.
А "жениху" в это время мать с великим трудом натягивала плеки.
— Ну толкай ногу! Толкай! Что за нога! За ночь она у тебя выросла, что ль? — Увидев вошедшего гостя, женщина сдернула плеку, швырнула ее. — Не могу — сил моих нет. Ничего шить не успеваю. И куда растет?.. Садись, Апанаа. Сейчас чаю согрею. Надолго к нам?
— Да, может, переночую. Сколько же лет богатырю?
— Лет? А не знаю… Старая стала, запамятовала.
— Подожди. Это было в каком году? Кажется, в ту зиму приезжал человек от исправника — за оленями для жены Чери? Если так, тогда был одна тысяча восемьсот девяносто второй год… Это я помню. А теперь — одна тысяча девятьсот второй. Сколько же получается. Девяносто второй, девяносто третий, четвертый, пятый… Э, да десять лет получается!
— Ничего не пойму, что ты по-ученому причитаешь…
— О, я тоже могу так! — вскочил на ноги парнишка. — Одна тысяча восемьсот девяносто два, девяносто три, четыре, пять, шесть…
— Ты что — года понимаешь по-русски? — вытаращил Куриль глаза. — Счет знаешь?
— Нет. Я сразу за человеком любые слова повторить могу.
— Ну-ну, молодец!.. Экий ты молодец. Наверно, не зря шаман Сайрэ говорил…
— А что шаман Сайрэ говорил?
— А вот это тебе знать и не нужно.
— Почему мне не нужно? Я буду великим шаманом. Правда, энэ?
— Нет, не шаманом ты будешь, — твердо сказал Куриль. — Я в ученье тебя отдам.
— Ой, что говоришь, Апанаа! — испугалась мать Ханидо. — Какое ученье? Я сейчас побегу за Нявалом…
— Постой. О том разговор будет особый. Отдам в ученье. В острог пошлю.
— А кто же кормить-обувать его будет?
— Время придет, все сообщу.
— Значит, он будет такой, как этот… шаман Чери?
— Да, такой… — отвязался от расспросов Куриль. Он и сам не знал, куда и кому на обучение можно отдать мальчика-юкагира: такого еще не было никогда в Улуро. И вообще все это пришло ему в голову только сейчас.
Сообразив, что весть об отправке на обучение Ханидо может разлететься по стойбищу, как
дробь из ружья, и что это будет пока некстати, Куриль решил тут же идти к Тачане.И он пошел, оставив старушку охать и ахать.
Тачана была не одна. В тордохе сидели взъерошенный, лохматый, как черт, Кака и худой, скуластый Амунтэгэ. Оба курили трубки, курила и Тачана, стоявшая к пуору спиной. По общему спокойствию Куриль догадался, что его здесь ждут.
— Мэй, еттык? — сухо поприветствовала Тачана.
Пробормотали приветствие и мужчины.
— И-и, — ответил Куриль.
— Долго тебя, Апанаа, ждали, — заговорила хозяйка, — весна прошла, лето на середине, а ты как приехал с ярмарки, так и не показался у нас…
— Не было надобности — вот и не приезжал, — отрезал Куриль и уселся напротив Каки. — А что мне беспокоиться, — добавил он, обращаясь сразу ко вс^м, — в стойбище мир, рыба ловится хорошо, никто не умирает, шаман есть, даже шаман из Халарчи наведывается… Тачана, ты хоть юколы да чай подай — я все-таки не частый гость у тебя и голова к тому же.
— А откуда у меня юкола? Я бубен в руках держу, а не нож. А вместо чая кипрей завариваю.
— Но за камлание-то получаешь?
— Тэ-э, получаю! И сама стараюсь не брать, а если дают, так будто нарочно — самую сухую юколу. Это мне, беззубой старухе!
— Ладно, поговорим без угощения… Вижу, что дела у тебя плохие. Веры, что ль, к тебе нет, или мало добра людям делаешь…
— Да как же добро сделаешь, если веру со всех сторон подрывают!
— Га! Получается круг: добро не делаешь потому, что веры к тебе нет, а веры нет потому, что добра не делаешь! Первый раз такие рассуждения от шамана слышу!
Кака поморщился: старуха уже запуталась. А Куриль отвернулся от нее — когда, мол, ты отличалась умом!
— Ну теперь ты расскажи, Кака, о своей жизни. Давно ведь не виделись…
— Хорошо живу. Меченкин.
— А как Чайгуургин летует?
— Меченкин.
— Как жены?
— Меченкин.
Он или не хотел разговаривать, боясь попасться в такой же круг, в каком так быстро очутилась старуха, или выражал этим полуразговором ненависть, Куриль не стал разбираться: нападать все равно надо.
— А как Мельгайвач живет? Правда ли, что он у тебя пастухом работает?
— Правда.
— И ты спокоен.
— Чего ж беспокоиться мне? Жить ему надо. Шаманского вдохновения не получил…
— А я слышал, что он собирается ехать к исправнику…
— Он был у тебя? — мелькнул белками глаз чукча.
— Нет. Меня все стороной объезжают. Я вот, помню, весной тебе говорил, чтобы вы Пайпэткэ без меня не трогали, а ты появился здесь, но ко мне не заехал… Да, Мельгайвач-то вроде бы хочет пожаловаться Друскину. Он считает, что ты его разорил обманом…