Ханидо и Халерха

Наутро второго дня Пурама зашел в тордох Пайпэткэ и что-то принес ей под мышкой. Он пробыл у нее очень долго, но, когда в тот же тордох сунулся Ланга со своей женой, от которых можно было узнать кое-что, Пурама сразу же вышел.

Получалось совсем плохо. Пурама явно хранил какую-то тайну.

Так и потекли дни.

Однажды Тачане стало известно, что Пурама в разговоре с соседом в сердцах сказал: "Не хочу знать никаких шаманов! Не хочу ничего о них слышать! Мужик должен заниматься хозяйством и богу молиться". Время было весеннее, хлопотливое и тяжелое — в стойбище всего не хватало, и труда не составляло понять, что после богатой ярмарки Пураме, конечно, захочется жить по-иному, навести в хозяйстве порядок. Могла бы Тачана и обрадоваться: какая бы причина ни заставила его говорить такие слова, однако он их сказал — и теперь, может быть, не станет ходить на камлания, не станет переворачивать шаманские разговоры на свой лад. Но запуганный человек боится и звука собственных шагов. В словах родственника Куриля Тачана увидела именно тот смысл, который и сделал ее пугливой.

А несколько дней спустя в стойбище снова пришли те же самые слухи, только с другой стороны — от чукчей. При этом оказалось, что человек прибыл из Халарчи затем, чтобы узнать новости — не появились ли в Улуро русские люди с железными топорами, не привезли ли бревен, не заезжал ли поп. И шаманскими делами человек интересовался.

Чукча уехал быстро. Но лучше бы он совсем не показывался. Тачане пришлось с головой спрятаться в нору. Теперь она стала ждать, когда и как сильно Куриль топнет ногой, чтобы она выскочила и поползла перед ним на брюхе. Все надежды свои она обратила к шаману Каке. Правда, Кака сам побаивается Куриля, к тому же он обещал приехать лишь после того, как подсохнет тундра, а Пайпэткэ наберется силы. Но, может, теперь он решил по-иному?

Шли дни, тундра начала просыхать, а вода в Малом Улуро светлеть, но Кака не показывался. Вместо этого Тачана услышала стук ноги Куриля.

Слабенький стук, но зато над самой своей норой. На берегу Большого Улуро, в стойбище Куриля, появился купец Мамахан Тарабукин. Это было настоящим событием, потому что друзья-богачи, как о том знали многие, давно договорились построить божий дом в тундре. Конечно, у них были и другие дела, но они сейчас Тачану меньше всего интересовали.

Сколько шаманка потратила сил, чтобы узнать, о чем разговаривали богачи! Нет, ничего она не узнала.

Тяжелой для Тачаны была эта весна. Люди ходили с подтянутыми животами, многие болели по всякому пустяковому случаю, но ее призывали редко: одним нечего было дать за камлание или совет, другие могли бы немного дать, но не надеялись на нее. Тачана утешалась тем, что не голодает. Но есть ей приходилось плохое мясо, высохшую юколу. И как тут было не вспомнить шамана Сайрэ, которому люди могли отдать последнее, отдать самое лучшее!.. И надо же было Курилю именно в эту весну оскалиться на шаманство и пустить слухи о лучшей жизни под божьим крестом, но без шаманов!

Так, в страхе, в людской неприязни, в ожидании еще худших времен, Тачана и провела всю весну. Потом началось лето. Жизнь повеселела; уставшие от долгих зимних и совсем невыносимых весенних тягот люди отчаянно латали дырки в хозяйстве, жадно делали запасы на будущее. И как-то в середине лета на Соколиной едоме появился разъездной купец Мамахан, привезший в переметных мешках чай и табак. Стойбище перестало набивать трубки сухой травой — закурило уже смесь, а то и чистый табак. В тордохах запахло зеленым чаем.

Шаманка тоже принесла в свой тордох табачных листьев и полторы плитки чаю. Вечером она и ее муж Амунтэгэ хорошо согрели животы, распарились, закурили и вспомнили времена, когда шаман Сайрэ был в почете.

— Хайче Сайрэ сам по себе не был злой, — проговорил Амунтэгэ, которому надоело жить сперва одними надеждами, а потом и без всяких надежд. — Может, и тебе какое заметное доброе дело сделать? Говорят, Куриль не хочет трогать Токио…

— Молчал бы ты, — спокойно ответила Тачана. — Уж не вышел умом, так хоть язык не распускай. Что ж я, по-твоему, племянницу твою, дурочку, из-за злости хочу лупить? Ты возьми бубен да распались, да сунь в наш мир хоть один нос. Тогда и поймешь, что нрав у шаманов не сам по себе, Сайрэ — один нрав, а мне — другой… Не то что старики — уже и малые дети знают, что в крови твоей дурочки дух отца Мельгайвача сидит.

— А жить-то надо! — возразил старик. — Пошла бы да вылечила кого без подарка. А в другой раз подарок сам бы пришел… А то шаманка — и кипрей вместо чая пьешь. Где такое бывало?.. И пусть себе Куриль божий дом строит…

— Ладно, без твоего ума обойдусь. Я вот гляжу, Куриль не очень-то разворачивается. А еще погляжу — так, может, и по-своему заговорю! Каку вызывать надо. Пора вызывать…

Но прежде чем Амунтэгэ уехал с посланием к шаману Каке, в стойбище произошло событие, удивительное и неожиданное. К Пайпэткэ приехал сам Мельгайвач.

Мельгайвач подгадал так, чтобы появиться в стойбище как раз посреди ночи. Его выдал лай собак, бросившихся навстречу. Несколько мужиков высунулись из тордохов и опознали чукчу: полночь была круглолунной, совсем белой.

Пайпэткэ в это время сидела возле маленького костерка со спящим на коленях ребенком. Сырым прутиком она ковыряла горящие хворостинки, стараясь сбить пламя. Ночь была комариной, а кучка тальника уменьшалась быстро; не будет дыма — комары не дадут спать ребенку. Сама Пайпэткэ еле сдерживалась, чтобы не упасть на бок и не заснуть. Но она нашла очень хороший способ взбадривать самое себя: временами она откладывала хворостинку, ладонью загребала дым и бросала его себе в глаза, как песок.

Уже больше трех лун Пайпэткэ жила почти счастливо. Только во сне да в сказках случается то, что случилось с ней перед этим. Угроза Тачаны не была пустой — если старуха приказывала Амунтэгэ свить плетку, то плетка уже не могла затеряться. Так было в детстве. Но теперь Тачана и вовсе не могла отступить, потому что все получилось не по ее, получилось даже назло ей. И теплое долгожданное солнце в глазах Пайпэткэ чуть не покрылось туманом — тем страшным подвижным туманом, который обозначал болезнь, на этот раз наверняка неизлечимую, а может, и гибельную. Пайпэткэ всегда боялась побоев, но после родов ей показалось, что от боли у нее обязательно что-то лопнет внутри и она умрет. А смерть будет жуткой. Любая юкагирка ни за что не покажет босую ногу, сгорит от стыда. Но ведь для порки ее совсем разденут, а это все равно что содрать шкуру с живого оленя, освежевать… Соберется все стойбище, загремят бубны…

И все-таки не страх перед позором, болью и смертью разрывал Пайпэткэ на части. Ребенок же у нее! Как посмеют шаманы оторвать его от груди? Посмеют.

Они посмеют. Они сделают так, что она сама отдаст его в чьи-то руки.

Способен же шаман Токио посмотреть в глаза и лишить человека рассудка…

Какие бы обнадеживающие слова ни произнесла в тот день старая Лэмбукиэ, для Пайпэткэ они почти ничего не значили. Потому что она слишком хорошо знала шаманов: затравят они и старушку.

От быстрого помешательства ее спасла одна счастливая мысль. А не затем ли шаманка сказала ей о расправе, чтобы лишить ума и уже вечером отобрать ребенка? Подумав так, Пайпэткэ встала поперек первой, ближней беды, после которой ничего нельзя будет исправить, уперлась изо всей мочи и решила не поддаваться ни страху, ни шаманским хитростям.

Через три дня, однако, почувствовала, что сил не хватает, что глаза вот-вот застелет не туман, а чернота.

В сказках богатырь появляется в самый нужный момент. В жизни случилось так же. Когда Пайпэткэ показалось, что ее душат, когда ребенок, обрызганный молоком, корчился на коленях, а она ломала руки, то прижимая его к голой груди, то отрывая, — в тордохе как раз и раздался кашель. Это вошел Пурама…