Ханидо и Халерха

— З-за усердие, — спокойно ответил Друскин. Он опьянел как-то вдруг, неожиданно.

Он опьянел в самое неподходящее для Куриля время. Ведь только что подошли к самому главному разговору. Какая беда! Правда, почти совсем трезвым был отец Леонид, и Куриль, надеясь на его благоразумие, решил еще побороться. Однако пои покачал большой волосатой головой и сказал:

— Нет, не мудро ты поступил, не мудро. Епархия не одобряет этих деяний твоих.

— Но они вызов мне бросили: они власть, не я. Как буду теперь — не знаю. Зачем мне печать? Зачем я нужен? Я нужен ясак собирать? Пусть собирают шаманы. Они запугают людей и быстрей соберут…

Пьяно смотревший в одну точку — под стол — исправник поднял руку и поводил в воздухе указательным пальцем.

— Н-нет, — сказал он и выставил второй палец. — Две власти: светская — ты, я, духовная — он, ш-шаманы. Везде так.

— Но у вас светлая вера, божья, у нас — темная, дьявольская…

— Он уважает меня, — указал на попа Друскин. — Я уважаю его. А вместе что — сила! Кто виноват, что у вас духам верят? Мы?.. Шаманов не трожь! Пусть стучат в бубны. Через уважение к себе поворачивай…

Это было концом. "Что он сказал? Не тронь шаманов? Да этого не может быть: двадцать снегов не запрещал. Укреплял нешаманскую власть, а теперь хватит? Или я далеко заехал? Может, спьяна самодурствует? Или зло вымещает, обиделся — дело не сумел сделать? — такие мысли пронеслись в голове Куриля. — Значит, все будет по-прежнему? Но будет не по-прежнему, а хуже!

Шаманы отряхнут мокрые перья и мстить начнут…" Случилось худшее: глыба надежды обвалилась, сползла.

И тут Куриль потерял над собой власть. Поджав губы, он заговорил:

— Вы хотите дружить с нами? Не будет дружбы. Вы к богу ближе, мы дикари. Вы книжки знаете, мы следы на снегу. Вы из железа умные вещи делаете, мы кость режем. Вы белые, чистые, мы желтые, грязные. Какая дружба?

Голос Куриля был негромким. Но ведь в исступлении кричат только женщины. Исправник будто отрезвел — он схватился за подлокотники мягкого стула, готовый вскочить и заорать трезвым голосом. Подался вперед и поп — только он словно от боли сдвинул черные брови и положил ладонь на изгиб локтя исправника, как бы придерживая его.

— …Не пойдут богачи на дружбу, — продолжал Куриль. — Бунтари им дьяволы будут, от дьяволов и помрут. Что, скажи, одинаково? Ничего. Послушай дикаря, если царю нужна дружба. А потом можешь прогнать. Бог нужен один, вера одна! Одинакова вера — одинаковы мысли, добро, зло, грехи, страх — все тогда одинаково. Песни богу одни. Крестить нужно тундру. Почему не поймете, почему не хотите?

— Так-так-так… — быстро заморгал поп Синявин. — Хорошо говоришь, хорошо! А, Пантелей Пантелеич?

— Что? — вроде бы зло сказал Друскин. — Лысый… Крест ему выхлопатывать надо — вот что!

От откинулся к спинке и стал живо водить туда и сюда пьяными глазами, словно собираясь сейчас же поднять на ноги всю управу, чтобы писать царю доклад о мудром голове юкагиров…

— Фу, опьянел я, однако, — признался он.

— Не мне будет крест — вам будет крест от царя, — воскликнул Куриль. — Кто, скажет, светлую веру на Север продвинул? Господин Друскин, священник Синявин. Также люди скажут… А если бы церковь строить начать? Во всех тундрах о том говорили бы. Э-э, как дело пошло бы лучше! Всем радость. Купцы, богачи зашевелятся, сами приедут к вам: дело большое, выгода может быть…

— К К-кешке Попову, отец Леонид, посылай человека, — как будто сквозь дремоту сказал Друскин, прикрывший глаза. — Пусть едет сюда. Кешка Попов — это поп из Нижнеколымска. Значит, дело уже завертелось…

У отца Леонида красными шишками загорелись щеки.

— Должен сказать тебе, Афанасий Ильич, — выпрямился он, — что якутская епархия еще летом дала согласие на крещение. Того более, церковь можно видеть изображенной на бумаге со всех сторон и изнутри…

— Как так? — спросил Куриль, задыхаясь от радости, но не все понимая. — Почему, однако, не стали?

— Война, милый мой, война… До какого крещения было в то время!

— А поп? Отец Леонид… — В лице Куриля было столько мольбы, униженности и надежды, что Синявин, отвыкший от каких-либо выражений на лицах здешних людей, улыбнулся.

— Иди — целуй крест! — сказал он. — Берем в обучение отрока.

— Священники не шутят, однако, — сам не свой, чуть не плача от радости, поднялся со стула Куриль и грохнулся на колени перед попом.

— Как отрока-то зовут? Запамятовал я.

— Два имени у него, — пролепетал Куриль, оторвав от креста губы. — Родительское — Ханидо, значит Орленок, другое Косчэ, шаманское. Константин.

— Константином будет, — буркнул исправник и не пошевелился.

— Так и решим. Но имей в виду: попадет ли он в семинарию — я сказать не могу. Сперва поглядим. У меня поживет.

— Попадет! Как не попадет! Очень крепкая память. Душа чистая — бог сам увидит, какая душа чистая у него. И ты увидишь.

— Ну, не подойдет — другого пришлешь. В Якутской губернии это будет первая наша попытка. Надо, чтобы на родном языке церковную службу служил.

— Ох, хорошо! Ох, хорошо! — чмокал крест и отрывался от него счастливый Куриль.

— Привезешь Константина без промедления, — приказал он.

— Могу щас уехать. Спать в дороге могу. Семь дней — хорошо?

— Что ты! Остепенись, господь с тобой.

— Большой у меня праздник, отец Леонид.

ГЛАВА 3

В эту ночь Куриль еще трижды слышал крик птички из немудреных поповских часов. Но птичка почему-то кричала всего по одному разу. Это настораживало его, хотя он и понимал, что она неживая.

Настоящий душевный праздник начался с того, что исправник запел — негромко, правда, со срывами, но запел. Подсела толстая попадья. И потек разговор о житье-бытье. Пьянел Куриль в охотку и в радость. А потом вдруг провалился куда-то. Нет, он видел появившегося за столом Потончу, потом казака, говорившего что-то исправнику, он даже провожал вместе с попом исправника и на крыльце просил его уладить дело с табуном оленей, который много снегов назад выиграл именем бога, но ничего из этого, решительно ничего он не запомнил.