Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Да я к тому говорю, что настало крутое время, а значит, и втолковывать надо круто. Тогда и понятие быстрее придет.
— Не знаю, не знаю. Приобщение к истине терпения и усердия требует — я уже говорил. Крутость не по моей части.
— Вот побывал бы ты, Леонид, на вечеринке, так ужо и не сомневался бы, что они только угрозу и понимают. Я их по-своему разбужу.
— Но ты, помнится, сам говорил, что будить можно по-разному. Спящий шарахнуться может.
— А нынче я другое знаю. Раз шарахнутся, два шарахнутся, а на третий поймут, что они слишком долго спали.
— Ну вот если поймут, то и приспеет время писать царю от их имени. А так смысл письма будет ложный — это я прямо тебе говорю.
— Но от нас требуют дело сделать немедля, а не за пять лет!
— Да, Афанасий: мы говорим о других — тебя это не касается. Ты умный человек, с понятием, ты наш друг. Конечно, сам видишь — многого ты не знаешь. Но ты, слава богу, не об одних драных олешках думаешь. Давайте выпьем, да я кое-что тебе расскажу.
Исправник и поп Синявин до дна опорожнили стаканчики и основательно принялись за еду, а Куриль отпил меньше половины: не за тем он пришел.
— Так вот, Афанасий Ильич Курилов, какая она есть, правда о войне, о которой у вас в тундрах детские сказки рассказывают…
Голова юкагиров был среди богачей северян, наверное, самым подготовленным к восприятию этой правды человеком. Он чаще всех встречался с исправником, с попами и дьячками, с казаками и вольными русскими людьми — словом, считался очень наслышанным. Но то, что сейчас говорил сам исправник, причем тайно, да еще в доме священника, было невероятным… Какая-то неизвестная земля Пруссия. Десятки тысяч мужчин, одетых совершенно одинаково, бегут все разом на германцев, сидящих в ямах. А сзади, через из головы, по германцам стреляют пушки, перемешивая землю и людей и в клочья разрывая все, что попадется. А солдаты тем временем бегут, стреляют из ружей, прыгают в ямы — и там начинается взаимное убивание — пулями, ножами, приделанными к ружьям, чем придется… Германцы, первыми решившие победить русских, были выкупаны в крови, побежали, но почему-то все это обернулось большой бедой для русских солдат и царя… Мудрый Куриль напрягал все свое воображение, чтобы поверить рассказу исправника. Но желание поверить перебивали невольные сомнения и подозрения: может, исправник дурачит его, дикаря, а может, Друскин умом тронулся — царь-то, конечно, прислал умного, но за долгие годы всякое могло произойти… Подозрения эти, однако, тут же и гасли: отец Синявин, перехватывая его вопросительные взгляды, кивал головой и поддерживал Друскина: "Да, да…", "Так, все это так…" Раненые ползут к своим и стонут, не всех убитых успевают закапывать, много солдат уже осталось без рук или без ног…
— …Вот как дерутся русские люди за светлую веру и за царя.
— Выходит, на войне плохо царю? Неудача большая? — спросил Куриль.
— На войне бывает по-всякому. А вот в других землях — в Галиции и Польше наши так дали врагам, что те до сих пор не опомнятся. Но опомнятся — опять полезут. Война только что началась.
— Да… Однако, царь без мужчин не останется?
— Не останется. Россия большая и сильная. А вот тяжко, трудно — это уж правда. — Исправник вдруг повысил голос: — Солдатам, Куриль, трудно, бабам трудно, детишкам! Потому что война, потому что кровища льется! А кто виноват? Германцы!.. А здешние царьки только о том и думают, как бы у них оленей не попросили. И страшно обиделись, отец Леонид, что их не встретили перед острогом, что не кричали "ура" и шапки не подкидывали…
Друскин в сердцах налил себе одному водки, выпил с маху и, не закусывая, встал из-за стола, подошел к окну, за которым гудел заполярный буран. Он постоял у непроглядного ото льда окна — и не успокоился (да и водка, наверное, начала действовать).
Он быстро подошел к Курилю, сел и, как-то нехорошо прищурив серые глаза, снова заговорил:
— И это, Куриль, только одна половина правды. А есть и другая. Ты помнишь, как царя Александра хотели убить?
— Да вроде был слух… давно. Ай-ай-ай…
— Бомбу швырнули… ну, пороху много… Был такой безбожник Ульянов. З-заговорщик! Петлю з-за это на шею ему надели. Повесили. Ну, стал быть, вот: нынче его родной брат…
Только вот что, Афоня: узнаю, передал кому разговор — дружбе конец.— Что? Брат?.. — не отозвался на предупреждение Куриль. — Ой, Пантелей Пантелеич, ты у меня ум из головы вынешь… И этот тоже хочет убить… Николая Романова?
— Не-ет, — протянул Друскин. — Это что — убить! Ты, Афанасий, только смотри: языком ни-ни… Потому что я тебе говорю одному… Этот другой Ульянов… Ну вот ты, скажем, богач. Захочешь оленей своих раздать?.. Голытьбе, безоленным, лодырям… неудачникам разным? Совсем раздать — до единого? И шкуры раздать, и деньги, э — все? Нет? То-то и есть… А Ульянов к тому и разводит смуту. Понял меня? На всех замахнулся — на царский дом, на богачей, на власть, на бога…
— Да-да, и на бога, — подтвердил со вздохом Синявин.
— Как он так может?
— Как!.. Рассказывать долго. Э-э, Афоня, ты из другого мира… Книжки смутьянские пишет. Всякую голытьбу к бунту зовет. Голытьбы-то много — вот он и надеется… А ты говоришь — шаманы… К дележу чужого добра призывает. И друзей у него — черт-те сколько, прости меня, бог. — Друскин переставил ближе к Курилю свою мягкую табуретку. — По секрету тебе скажу: этих самых… дружков-то его… сюда, ко мне присылают. Кто мне! Понимаешь, кто такой среднеколымский исправник? У-у… У меня особая власть. И у меня везде должен порядок быть… А ты там, Афанасий, гляди, чтобы ссыльные в стойбищах не появлялись. Если что — сразу мне сообщай. И чтоб книг никто никаких не читал. Не нужны книги тундре. Сказители есть — и хватит. Они у вас о добре и зле хорошо придумывают…
Качая головой, выказывая удивление или поддакивая Друскину, Куриль в действительности воспринимал эту вторую половину правды без потрясения. Он кое-что знал и сам, кое о чем догадывался, кое-что давно обдумал. Его лишь поражало, что все это куда серьезнее, чем он считал.
— Однако, я вижу, что у Николая Романова много врагов, — тихо проговорил он.
— То-то оно и есть, — согласился исправник. — Это тебе не с шаманкой воевать: разбил бубен — она и копыта врозь.
Разбил бубен… Друскин не заметил, что сказал очень обидные для Куриля слова. Куриль же ничем не выдал стегнувшей его обиды, но вгорячах ответил тем же:
— Выходит, земля под ногами горит?
— Почему горит? — вспыхнул Друскин, однако опомнился: — Задымилась чуть-чуть… Между прочим, огонь тушат огнем… Да вот — слышь, отец Леонид, у нас-то на днях… библиотеку Гуковского кто-то поджег. Дочиста книжечки все сгорели. Люди-то не дают потачки смутьянам!
Напряженный разговор неожиданно оборвался для Куриля: на стене что-то щелкнуло и захрипело. Глянув в ту сторону, Куриль, как ребенок, чуть не вскрикнул от изумления. Он давно заметил на стене домик из бревен, под которым с дробным стуком и почему-то без остановки моталась медная бляха.
Сейчас под кровлей домика откинулась дверца и из нее выскочила, но не улетела птичка. "Кху-кху, кху-кху…" — кланяясь, на всю комнату кричала она. "Живая? Нет?" — оторопело думал Куриль. Птичка прокричала двенадцать раз, юркнула в дом и ловко захлопнула за собой дверцу. Боясь быть осмеянным или попасть впросак, Куриль хитроумно спросил:
— К счастью кричит? Не к беде?
Хозяин-поп, сидевший в глубокой задумчивости, оживился и, улыбаясь, ответил:
— Да нет. По этой птице гадают в наших лесах: сколько раз покричит, столько, стал быть, годов и жить человеку.
— А сколько мне жить? — серьезно спросил Куриль.
— Но ты ж не загадывал, — сдерживая насмешку, ответил Синявин. — Двенадцать — мало тебе? Шучу: она деревянная.
— Знаю. Я шутю тоже… Пантелей, ты сказал — библиотека. Чтой-то такое?
— Книги, склад книг. От которых смута идет… А сильней книг, сильней огня знаешь что? Дружба. Дружба тех, у кого власть и деньги… и олени. — Исправник вдруг ожесточился: — Ваши богачи беды не чуют. А вдруг военная неудача? Они не понимают, что если бунтари из Питера или с приисков разграбят богачей русских и придут сюда, то им они просто пинков под зад надают. Что, у вас есть солдаты? Казаки? Пушки у вас есть? Да у вас даже тайных наемников нет…