Ханский ярлык

— Не, Сысой, это не отрава.

— А что же это?

— Мор. Язва. Ты гляди, начинается понос с кровью. Лошадь ложится, и всё, подёргает ногами, посучит — и готова. Вон-вон, смотри на Воронка.

И действительно, красавец Воронко, взлелеянный князем, захрипел, глаза налились кровавой мутью, ноги задёргались, под кожей пробежала судорога. Ноги дёрнулись раз-другой, и конь сдох.

— Ну чем-нибудь можно помочь? — спросил в отчаянье Сысой.

— Нет. Надо уходить, немедленно бежать отсюда, пока язва на людей не перекинулась.

— Как уходить? Князь болен.

— Гля, гля, все бегут сюда. Нельзя к коням. Заверни их, Сысой.

— Стой! — закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам. — К коням нельзя.

— Как нельзя? Мой ещё живой, я его увести хочу от поветрия.

Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.

— Нельзя, нельзя! — кричали они, носясь от одного к другому.

— A-а, пош-шёл ты!

— Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.

Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера ещё нёс воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.

Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:

— Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?

— Не будет у меня уж такого, как мой Серко.

Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зелёном прибрежье Цны.

Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Тёмка с ранья, проливая по коню слёзы, взялся снимать шкуру с него.

— Ты что делаешь? — налетел на него конепас.

— Не вишь, снимаю шкуру.

— Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.

— Ну и что?

— Гля, она как дёготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.

— Ну и что?

— А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.

— Ничего, я осторожно.

И ведь снял-таки шкуру, растянул её на вешале сушиться. Ещё и на конепаса ругался:

— Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.

Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Тёмки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конём.

В течение нескольких дней вся дружина опешела — лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришёл в себя, сказал Сысою:

— Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.

— Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придёт.

— В Тверь, — повторил князь и прикрыл глаза.

Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Тёмкой. Приказал даже побросать сёдла, что пытались тащить на себе некоторые воины.

В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.

— Ну вот, а ты собирался помирать, — ворчал добродушно милостник. — Ещё поживём, Ярославич, потопчем земельку. А помирать всегда успеем.

21. ЗЯТЬ УЗБЕКА

Прошла неделя, другая, месяц наконец, а о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.

— Может, забыли обо мне? — размышлял вслух князь.

— Это скорее твои подарки подействовали, — говорила Стюрка.

— Возможно, возможно, — соглашался Юрий.

Сразу же после той памятной первой встречи с Узбеком и его женой князь, воротившись, отправил ханше целый мешок собольих «сорочек», наказав Романцу:

— Так и скажи, мол, князь Юрий Данилович кланяется ей и благодарит от чистого сердца.

— За что благодарит-то? — спросил Романец.

— Она знает за что. Главное, не забудь так сказать: кланяется и благодарит.

Романец исполнил приказ, правда едва не испортив всё дело ошибкой, которую вовремя заметил и на ходу исправил. Явился сперва к кибитке не ханши, а сестры хана. Попробуй различи их: обе кибитки снаружи белые, обе изукрашены мудреными красными загогулинами из шерстяной ткани. Хорошо, достало ума спросить слугу:

— Здесь живёт жена хана?

На что тот ответил:

— Здесь живёт Кончака, сестра Узбека.

Романца аж пот прошиб от такого открытия. Ведь не подвернись слуга этой самой Кончаки, он бы вывалил соболей перед этой девчонкой, а не перед ханшей.

О своей ошибке он ничего не сказал князю: отдал, и всё.

— Сказал?

— Сказал, как велено было.

— А что она?

— Ну что она? Конечно, обрадовалась. Баба есть баба, хотя и ханша.

— Что-нибудь сказала?

— Сказала.

— Что?

— Передай, мол, князю, что он хороший человек.

Вот эти слова ханши «хороший человек» несколько ободрили Юрия Даниловича.

«Эх, если б она ещё Узбеку дунула в уши эти слова. Впрочем, лучше не надо. Ещё, чего доброго, возревнует да и велит «хорошему человеку» «секим башка» сделать. От этих поганых всё ждать можно».

Меж тем они постепенно втягивались в татарский образ жизни. Стюрка вспомнила свои поварские навыки, стала готовить на огне пищу и даже стряпать хлебы и просяные лепёшки. Романец с Иванцом стали основными добытчиками; они ходили на базар, покупали крупу, муку, мясо. Однако первым же мясом, принесённым ими с базара, возмутилась Стюрка:

— Вы что мне дохлятину принесли? Что, ослепли?

— Но татары ж берут.

— Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то чёрное аж.