Harmonia caelestis
Шрифт:
Тем временем младший брат, оставшийся в замке Шемпте, дулся на остальных. Уж как он упрашивал старшего брата дозволить сопровождать его, в чем не было ничего необычного, ведь доблести надо учиться, но Ласло, будто что-то предчувствуя, наотрез отказал ему.
Когда поступила печальная весть, что брат его геройски погиб в страшной сече, семнадцатилетний Палко тут же стал Палом, из барича превратился в магната, из юноши — в зрелого мужа. От страха и необходимости срочно что-то предпринимать голова его закружилась, все существо его съежилось, нутро выворачивало наизнанку, и он был на грани обморока. Но этот момент миновал (миновал, или он отогнал его прочь), и Пал, успокоившись, сел ужинать. Брату Ласло он тоже велел накрыть, но себе — не по правую сторону брата, как было заведено, а напротив — на противоположном конце стола. Так они и сидели, лицом к лицу, отсутствующий и присутствующий. Тут же был их дядюшка Фаркаш,
Новый глава семьи сразу вызвал в нем уважение. Пал тут же направил нарочных мчаться сломя голову к комендантам крепостей Эстерхази в Ланжере, Лакомпаке, Регеце, Бичче и Папе со строжайшим распоряжением впредь до его указа не впускать в крепости чужаков. Господин Фаркаш управлял делами семьи таким образом, что юный Пал был уверен, что всем заправляет он. Пал и сам понимал, что все должны верить, будто дела он держит в своих руках, почему и не возражал, чтобы многоопытная рука заботливого сородича покоилась на его плече.
Проснувшись наутро и обозрев место брани, обнаружили тело бедного Ласло, а также господ наших Ференца, Тамаша, Гашпара, кои погибли во славу Господа нашего и любезной родины. Из слуг графа Ласло погибли на поле брани сорок пять ратников, и многие были ранены. Тела же были ограблены, и только на старшем брате бедного Пала оставлены были рубаха нательная, брюки и сапоги. Всего же ран на нем было двадцать пять, колотых, резаных и от пуль. — Боевые его доспехи и снаряжение нетрудно реконструировать, во-первых, по записям, кои вел гофмейстер, а кроме того, по хранящимся в венском Музее военной истории его латам и шлему. Пращур мой поверх простого, без каких-либо украшений панциря носил короткий, широкого кроя, кожаный полукафтан. Боевой конь был покрыт леопардовой шкурой. Седло, сбруя, круглый щит, булава и узкий, дамасской стали меч инкрустированы бирюзою и жемчугом. Черный шлем, соответственно рангу главнокомандующего, украшал плюмаж из трех журавлиных перьев в оправе из драгоценных камней, а к седельной луке была приторочена пара пистолей добротной французской работы с обильно засыпанным на полки порохом. Но это его не спасло; оскользнувшись ногою в трясину, его лошадь упала, и ему пришлось биться пешим. Как свидетельствует выставленный в музее панцирь, ружейная пуля, пробив его, попала в низ живота, что, вероятно, и послужило главной причиной смерти.
Из Шемпте они поспешили во Фракно, где все обитатели замка, включая тюремщиков, присягнули на верность новому господину. Там же встретился он и с Оршуей (Оршикой), своей суженой, вместе с которой они помолились за живых и усопших, за погибших сородичей и за себя, уцелевших. И там же под руководством барона Фаркаша, во избежание еще больших бед, был начат сложный маневр, отчасти сводившийся к прояснению отношений собственности (как быть, например, с находившимися в залоге доменами), а отчасти — к ограничению неумеренных аппетитов Ференца Надашди, которого, хотя он и был нашим свояком, родней, мужем старшей сестры нашей Анны, это не останавливало — куда там! остановить его не могло ничто! Так что Фаркашу, чтобы парировать безмерные притязания будущего главного королевского судьи, пришлось пустить в ход всю свою изворотливость.
К тому же надо было добиться в Риме согласия на бракосочетание Пала с его весьма близкой родственницей Оршикой; в конце концов ему удалось добиться благосклонности донны Олимпии Мальдачини, невестки понтифика Иннокентия IX, коей папа отдал на откуп все должности Римской курии. После чего в статью текущих расходов господин Фаркаш занес: одна тысяча золотых талеров.
Посовещавшись, военный совет решил, что потенциальных заложников, мою бабушку с маленьким Матяшем, нужно просто отправить на небольшую прогулку. Как, однако, приятно сказать: маленький Матяш, говорить о своем отце как о младенце — не от чувства превосходства, конечно, напротив, тем самым мы словно освобождаем себя от чуть ли не обязательных эдипалий, во всяком случае делаем первые шаги в этом направлении, мы можем наконец-то приласкать нашего родителя, что в принципе невозможно даже с лучшим из отцов — так называемым отцом-другом; даже с другом, самым настоящим другом, и то не очень-то, только мельком и осторожно.
На прогул-ку, решили члены совета, не перемигиваясь только потому, что считали это вульгарным. Они щурились,
морщили лбы, вскидывали бровями. (Вскидывание бровей всегда было выдающимся качеством нашей фамилии — «хотя изначальный гений ее потускнел, и нет никаких сомнений, что именно в результате вскидывания бровей…» — наиболее выдающимся достижением в этом вскидывании был его асимметрично-скептический вариант, потрясающим и непревзойденным мастером которого был мой дед; отец, разумеется, тоже обладал достаточно живой мимикой, но мог в лучшем случае, хотя и безупречно, лишь подражать дедушке: вот видите, как я мог бы вскинуть брови, если бы захотел? и вскидывал; ну а я, представитель третьего поколения, деградировал до такой степени, что не то что поднять — не могу даже сдвинуть брови, да, по совести говоря, у меня их и нет почти, и когда со лба течет пот, пользы от них никакой…)А за кучера будет дедушка, придумали они и такую хитрость, чтобы никто не предал их во время «бегства в Египет», как на шифрованном языке упоминалось это путешествие в их переписке.
Автор письма не может и вообразить, потому что если бы мог, то бросил бы писать письма, отрубил себе руку, к черту сломал перо и вылил бы все наличествующие чернила, или сел бы на поезд, или оборвал связи — ибо если бы мог он представить, как его унижают, в какое сажают дерьмо, когда чьи-то непрошеные руки лезут в его письмо!!! (Расклеивают на пару в специальном отделе Главного почтамта, по утверждениям посвященных.) Звонящий по телефону тоже не может представить себе, что его прослушивают. Хотя они существуют, конечно, разного рода романтические картинки — но как это далеко от реальной и повседневной убогости!
Нет, вероятно, семьи, которая в шестидесятых годах не думала бы, что их телефон прослушивают, не замечала бы незначительные подозрительные надрезы на почтовых конвертах. Независимо, можно сказать, от пола, религиозной и мировоззренческой принадлежности.
— А как же иначе! — смеялась мать, чем меня потрясала. — Если уже нет арестов, тюрем, расстрелов, что же им остается, беднягам, кроме мелкого шпионажа?! — А эти идиотские уловки с накрыванием телефона свитером, вытаскиванием его в ванную комнату! Из всех кранов хлещет вода, шумит спущенный унитаз — ни прослушки, ни разговора!
Все почему-то думают, что человека, тебя прослушивающего, можно перехитрить. Кардинальное заблуждение. Конечно, что-то или кого-то можно перехитрить. Но только кого?.. Прослушка — не человек, не конкретная личность со своим умом, который можно обмануть. Не зная своей истинной слабости, человек, пытающийся защититься, может опираться только на гордость. А гордая слабость не вызывает ничего, кроме отвращения. Всякий раз, когда мои родители звонили по телефону (а предполагая прослушивание, они почти всегда пользовались «метателефонией»), я закрывал руками лицо и затыкал уши, чтобы не видеть их и не слышать. Как будто их вовсе не было… Какой позор, какой смех, какое дерьмо мои отец и мать, всхлипывал я. Инфантильные, жалкие люди. Самое ужасное было в их невинности.
Меры защиты делятся на два основных типа. Источник первого — высокомерная самоцензура, когда человек полагает, будто он сам решает, что может быть предметом прослушивания, а что — нет. Каким мудрым, предусмотрительным и каким-то стыдливо строгим выглядел наш отец, когда рычал или, чаще, шипел на нас:
— Это не телефонная тема!
Ну хоть плачь!
Как будто прослушка делила вещи на важные и неважные, мы не могли, например, говорить слова «Закон Божий», «Гимн» или «дойчмарка», но можно было говорить слова «снег», «собака», «почтовая марка». Мрак, в кружении красных хлопьев, медленно опускался на нас: стой! ни шагу вперед! Это было даже красиво: подлый слухач, словно подлый паук, оплетает нас подлой своей паутиной! Он плетет свою сеть, распространяя по миру подлость. Все так. Эту подлость я видел.
Другой способ защиты питался гордостью свободного человека, полагавшего, а не все ли равно, ты можешь говорить что хочешь, потому что они все равно сделают с тобою что хотят, следовательно, и ты можешь делать и говорить что хочешь — и пусть вылижут тебе задницу…
По натуре своей мой отец принадлежал к категории первого типа, но, как все остальные, когда от усталости, когда оттого, что надоедала до чертиков вечная самодисциплина, или из желания напомнить себе, что он — человек свободный, случайно оказывался во второй категории и начинал шутить с неведомым собеседником, просил извинить, что задерживает его внимание, и так далее, в том же духе. И при этом, поясняя нам ситуацию, он еще разговаривал с нами, «в сторону», как это принято в театре. Мать смеялась, как я еще никогда не видел. Ведь так называемая защита нуждается в публике, в благодарной публике — пусть стыдно будет тому, кто подслушивает. Но больше всего было стыдно мне.