Harmonia caelestis

Помню, тогда я отвел ее в сторону и упрекнул с важным видом, что это уж чересчур, и рано или поздно, сказал я, правда все равно выяснится и тогда принесет больше вреда, чем сегодняшняя, пусть горькая, неприятная откровенность. О, маленький Яго! Мать скучающе глянула на меня и по-девчоночьи легкомысленно — только жвачки во рту не хватало — пожала плечами.

78

У меня был собственный молитвослов. Истинный бревиарий, большой, с золотыми инициалами, цветными иллюстрациями и даже пюпитром — подставкой для нот, напоминавшей о том, что мать когда-то училась играть на фортепиано (но при нас никогда, никогда не играла). Стоя перед пюпитром, я служил литургию.

Dominus vobiscum.

Et cum spiritu tuo [97] .

Братья мои во Христе.

Это был настоящий молитвенник, не знаю, как он ко мне попал, скорее всего, графское наследство. И был еще маленький, полученный мною от бабушки. Судя по надписи, я был вторым владельцем, первым, на Рождество 1932 года, его получил дядя Марцел, пропавший во время войны. (Не погиб, а пропал, путать две эти вещи считалось большим грехом, еще большим, чем наши проделки с кошкой, только за это не полагалось наказания, что было еще хуже. Если мы ошибались, то ошибка оставалась ошибкой. Иногда мать поправляла нас, но апатичным, небрежным тоном. Любопытно, насколько больше ее волновали наши языковые ошибки, хотя разница между словом и памятью о человеке вроде бы очевидна!)

97

Благодать Господа нашего со всеми вами. И со духом твоим (лат.).

Согласно надписи, молитвослов я получил на день св. Иштвана в 1959 году. На титуле вписано было мое полное имя, как и дядюшки Марцела. Между двумя надписями прошло двадцать семь лет, но почерк бабушки нимало не изменился, оставшись таким же энергичным и четким. Единственное различие было в «у», последней букве, отличающей в Венгрии фамилии благородного происхождения. Верхний, молодой вариант был выписан более лихо, задорно; не сказать, что в нем было что-то надменное или хотя бы самоуверенное, но видно, что руку ничто не сдерживало. Чернила серого цвета также придают почерку торжественность: длинная линия «ипсилона» падает вниз по дуге, слегка отклоняется вправо, потом возвращается чуть ли не до нижнего конца «h» — ах, эти старые добрые перья, как точно передавали они темперамент писавшего! — у разворота же линия утолщается и темнеет, после чего устремляется ввысь, к небесам, чтобы начать первую букву имени — «М». Мой собственный «ипсилон», конец фамилии, почему-то не решался так смело соединиться с первой буквой моего имени, а заканчивался как-то нелепо, топчась на месте, как излишество, как черточки, которыми мы иногда подчеркиваем что-нибудь в тексте (мол, обратить внимание!).

Мне нравилось гулять с этой книгой, читать ее. В таких случаях я словно бы видел себя со стороны, и тот, кого я наблюдал, мне нравился, я любил его. Веселый и чистый мальчик, к тому же красивый и умный (черные контуры книги только подчеркивают красоту), который пускай не священник, но живет все же свято, как бы невольный слуга Господень. По-латыни я больше всего любил повторять Confiteor [98] … et vos fratres orare pro me ad Dominum Deum nostrum [99] . По-венгерски же снова и снова вспоминал о предательстве Петра: dico tibi, Petre (это еще латынь): говорю тебе, Петр, прежде нежели пропоет петух, отречешься трижды от Меня. Мне нравилась эта часть, а также ее продолжение, что именно так и произошло и петух прокричал именно тогда.

98

Исповедь (лат.).

99

…и вас, братья, — молиться за меня перед нашим Господом Богом (лат.).

Cantavit Gallus.

79

Папочка был чуть подвыпивши, но только чуть-чуть, в том состоянии, когда он — лучший отец на свете, когда глаза его еще не мутны, а сияют, блестят, и когда он глядит на тебя, ты видишь в них мир, светлый, широкий, радужный, и жить было бы хорошо, если бы эту ширь не затеняло ничто… а затеняла ее наша мать, это она отбрасывала тень на весь этот блеск, на всю, выражаясь немного утрированно, радость бытия — сомы грамм и нету драм? — когда с нетерпеливой обеспокоенностью подгоняла нас скорей отправляться к замку Гестеша.

— Ну погодите еще минутку, графиня! — Мать слова священника игнорировала, отец же кивнул, хорошо, мол, против насилия не попрешь, и он готов принести себя в жертву, приняв еще некоторое количество этого не отменного, но, во всяком случае, достаточно качественного муската.

— Да и молодежи налейте, отец, нашему будущему, — сказал он священнику, словно тот был официантом.

— Мати, пожалуйста, не делайте этого. Я прошу вас. Оставьте в покое хотя бы детей!

Мать говорила сквозь зубы. Мольбы и требования она выражала одними словами. Брат и сестренка, наученные опытом, тут же выкатились из дома, я остался, мне интересно было, чем это кончится, да и вина хотелось попробовать. Ведь католикам по пятницам можно; например, к рыбе — белое!

— Ну капельку, ваше сиятельство!

— Ни капельки! И я — не сиятельство! — вскочила мать и направилась к выходу. Отец опустил голову. На щеках его дрогнули мускулы. У него это было признаком ярости. У отца желваки, предупреждали мы в таких случаях друг друга о возможной опасности. Но кого можно было предупредить сейчас? Мамочку? Которая именно в этот момент удалялась со сцены?

— Вы останетесь здесь, — произнес отец, не повышая голоса. Мне стало страшно. Пастор тем временем разливал вино, в том числе наливал и мне.

— Хорошо, дорогой, я останусь, — резко повернулась мать, словно была на сцене или в многолюдном обществе, — и не откажусь отведать муската, ваше преосвященство.

Святой отец суетится, Папочка ухмыляется, в то время как я настолько не понимаю, что происходит, что едва не падаю в обморок. Налитое мне вино я выпил залпом. Они засмеялись, вот она, молодежь, и проч. Свою мать я видел пьющей вино только дважды. Одним из случаев был как раз этот. Если бы она пила чаще, мой отец гораздо реже оставался бы в одиночестве.

— Ну что, вставай, проклятьем заклейменный? — вдруг произнес отец так ласково и с такой обаятельной улыбкой, как будто это вовсе не он пару минут назад так холодно, зло, властно и безапелляционно сказал моей матери: «Вы останетесь здесь!» Я не мог понять, как ему удается так запросто менять одни эмоции на другие.

Пастор стоял в дверях и, как какая-нибудь домохозяйка, махал нам на прощание.

80

— Бушует мрачный мир людской… — наш отец делает вопросительную паузу.

— Иринии давно им правят! — испуганно подхватываем мы, опасаясь разгневать его.

— Балбесы! Эринии, а не Иринии! — Но он и не думает гневаться. Наш отец, кроме того что знал все, знал еще наизусть всего Бержени. Мы тоже любили Даниэла Бержени больше всех остальных поэтов, потому что видели, только он может развеселить отца, и потому представляли, что и сам Бержени был веселым малым, легким гением вроде Моцарта. Позднее, когда в школе нам рассказывали о мрачном меланхоличном поэте, мы считали это коммунистическим заговором против Бержени, хотя в это время Папочка уже почти никогда его не цитировал.

Экскурсия «в горы» воодушевила и Мамочку. Можно сказать, наша мать была влюблена в горы. Наверное, она с удовольствием жила бы в Словении или в Швейцарии. В Норвегии. Или в Карпатах. В горах обитают боги и красота. И она горы знала, знала по именам, как людей. Когда мы играли в города и страны, то равных ей не было. Иное дело, что мы не всегда принимали ее слишком экзотические идеи. К примеру, гора Ретезат. Об этом мы даже не спорили, а просто подняли ее на смех. Какой еще в зад Ретезат? Да разве бывают такие названия!