Харон ("Путь войны")

– Почему вас прозвали "Илион-Топор"? Я часто это слышал, но никто не мог объяснить, откуда пошло.

– Еще бы, - искренне развеселился командир, подливая себе еще ароматного настоя.
– Это из ранней юности. Я тогда увлекался историческими инсценировками и как-то сказал, что меч лучше шпаги, булава лучше меча, секира лучше булавы. Секиру молва заменила на более простое "топор", так прозвище и приклеилось.

– Забавно, - отметил ученый, подставляя и свою чашку.
– Я думал, что-то страшное и ужасное, тайна, сокрытая во мраке истории... Подавленный бунт или расправа над какими-нибудь пиратами... Вы ведь перешли в испытатели из ВМФ?

– Я ответил, - короткой фразой Илион вернул разговор к прежней теме.

– Хорошо...
– Радюкин задумался.
– Это сложный вопрос. По-настоящему сложный.

– Попробуйте, - ободрил Крамневский.

– Я не боюсь моря. По крайней мере, так, как это понимают обычно. Я люблю океан, ценю его силу и богатство. Но...

Егор надолго задумался, глядя в чашку, словно там притаилась микроскопическая часть Мирового океана. Илион терпеливо ждал.

– Я ученый, специалист по анализу систем, экономических и военных, - произнес, наконец, Радюкин.
– Это накладывает особый отпечаток на мировосприятие. Я оцениваю вещи и явления в комплексе. Здесь, на глубине, я вижу, зримо представляю бездну, которая расположена под нами. Миллиарды кубометров воды, миллионы тонн биомассы, десятки атмосфер давления, растущего по мере погружения. И когда я воспринимаю это все, все вместе, и крошечный корабль, то... чувствую себя... неуютно.

Егор повернулся и положил руку на лимонно-желтую стену, плавным изгибом поднимавшуюся к низкому потолку.

– Внутренний корпус, затем балластная цистерна, потом внешний корпус...
– сказал он.
– Несколько метров общей ширины, считанные сантиметры стали. А далее - стихия, которую мы никогда не сможем обуздать и контролировать, какие бы чудеса техники ни построили.

– Интересный взгляд на океан, - сообщил Крамневский, крепко задумавшись.
– И на место в нем человека.

– Возвращаясь к вопросу - боюсь ли я моря? Нет. Но, будучи в плавании, особенно на подлодке, я временами чувствую себя немного не в своей тарелке. Это не страх, скорее почтение.

– Что же, откровенно, - сказал командир после короткой паузы.
– Признаться, никогда не думал об океане в таком ключе. Для меня все то, что за бортом есть своего рода абстракция. Как для вас числа из справочников.

– Моя реакция так заметна?
– спросил Радюкин.

– Нет. Но я достаточно давно хожу на глубине, чтобы замечать даже тень эмоций. Вы меня удивили - не похоже на обычный страх или клаустрофобию, да и отбор не пропустил бы. Даже с учетом того, что для научконсульта планка пониже.

– Хотели бы меня заменить?
– прямо спросил Егор Владимирович.

– Нет смысла желать невозможного, - столь же прямо и почти без задержки ответил Крамневский, завинчивая крышку термоса.
– Нет времени, да и целая армия квалифицированных психологов заверила, что вы вполне подходите для нашего похода. Но я хочу, чтобы вы понимали - если ваше... почтение... хоть на мгновение выйдет за рамки милого чудачества...

Илион не закончил фразу, и невысказанное повисло над столом тяжелой пеленой.

– Понимаю. Риск слишком велик, - согласился Радюкин.
– "Харон" должен вернуться...

Илион снова улыбнулся, наблюдая за ученым, который, уже произнеся запретные слова, сообразил, что и кому сказал.

– Простите, - извинился Егор Владимирович, виновато разведя ладони в покаянном жесте.
– Вырвалось. Мне простительно, все-таки почти, что сухопутная крыса.

– Ничего, - неожиданно сказал подводник.
– Лично я не против такого названия, но пусть это останется между нами.

– А как же ... суеверия? Удача и должное название для корабля?

– Всему должна сопутствовать разумная мера, - добродушно отозвался Крамневский, озирая кают-компанию, словно прозревая сквозь стены весь "Пионер".
– Я смотрю на этот вопрос с более высокой колокольни, так сказать, метафизически. Все мы сейчас плывем в одной похоронной лодке через бескрайний Стикс.

Радюкин промолчал, но всем видом изобразил вопрос.

– А еще специалист системного анализа и знаток метаэкономики, - беззлобно подколол его моряк. И продолжил, уже без юмора, с печальной задумчивостью.
– Удивительно, как много людей не понимают, что наш прежний мир закончился. Его больше нет. Почти все мысленно живут в прошлом, там, где все было чисто, уютно, приспособлено для человека. Где даже отъявленные мерзавцы соблюдали какие-то правила и останавливались на невидимой черте. Сейчас, когда говорят о "победе" и желают сокрушить наших врагов, на самом деле подразумевают "вернуть все так, как было". И почти никто не думает, что "как было" - исчезло безвозвратно. Нельзя победить врага, не уподобившись ему хотя бы в малости. Нельзя победить того, кто лишен души, и сохранить собственную в чистоте. Так что... Харон уже везет нас, весь наш мир, в неизвестность. Может быть там будет не так уж скверно... Но никому не дано вернуться обратно. В точности, как и говорят мифы.

– Пессимистичный у вас взгляд на будущую жизнь...
– с неопределенной интонацией произнес доктор наук.

– Может быть и так, - согласился Илион.
– Что ж, беседа получилась увлекательной. Пожалуй, на том и завершим. Мне пора на мостик.

– Спасибо за чай, - поблагодарил Радюкин.
– Обещаю, что с моими... чудачествами у вас забот не возникнет.

– Надеюсь.

– Мы благополучно вернемся, превозмогая множество испытаний и починяя поломки, как в кинографе. И для нас перевозчик соблаговолит сделать исключение, - с умеренным энтузиастом помечтал доктор, намеренно добавляя в речь архаизмы, чтобы его приняли всерьез. И замер на полуслове, удивленный внезапной реакцией собеседника.

Крамневский смеялся - искренне, почти в голос, утирая выступившие слезы.

– Нет, Егор Владимирович, - с трудом проговорил он, переборов приступ веселья.
– Как в кинографе не получится.

Закрыв за собой дверь и поднимаясь на второй ярус командного отсека, командир проговорил про себя то, что не сказал вслух ученому:

"В "Пионере" примерно миллион деталей, если не считать каждый отдельный винтик. Из этого миллиона около десяти тысяч узлов критически важны, а поломка требует немедленного ремонта, лучше всего квалифицированного, заводского. Так что если случится что-то по-настоящему серьезное, все просто умрут".

* * *

Сознание возвращалось с трудом, в точном соответствии со старым добрым "шаг вперед и два шага назад". Мысли путались и переплетались самым причудливым образом, сталкиваясь шершавыми краями и рассыпаясь на множество осколков. Лишь "шаги вперед и назад" высились монументальной глыбищей посреди хоровода хаотичных образов, скачущих в безумной феерии. Временами в этой россыпи кристаллизовались более-менее вменяемые соображения и вопросы.

"Кто я?", "Где я?"

Но внимание скатывалось с мыслей, словно прибой, с бесполезным упорством штурмующий прибрежные камни.

– Эк его приплющило-то...

Знакомый голос. Ученый готов был поклясться, что уже не раз слышал этот густой солидный бас, но где и когда - не смог бы ответить даже под страхом смерти.

– Да-а-а...
– протянул второй голос.
– Таких эффектов быть не должно, препарат проверен. По-видимому, снотворное облегчает переход, но отягощает пробуждение.

"Русов" - всплыло в памяти у Радюкина, словно кто-то раскрыл перед внутренним взором папку с личным делом. Сергей Русов, старший офицер "Пионера", по совместительству один из трех медиков в экипаже.