Харон ("Путь войны")
Шрифт:
Снова потянулись минуты ожидания. Недаром же "Пионер" нес тонны специального оборудования...
Крамневский обозрел командный мостик, задержался на бритом затылке рулевого, покрытом каплями пота. Все участники перед походом постриглись "под ёжика" и тщательно побрились, только Шафран, как обычно, холил окладистую бороду и густую шевелюру, уверяя, что в ней его сила и фортуна.
– Странно, - Трубников говорил почти виновато.
– Ни любительских станций, ни развлекательных передач...
Почему то вспомнился давешний диалог с ученым, точнее момент с абстракцией за бортом. Илион подумал, что это странно - снаружи не просто какая-то другая география, там иной мир - воплощенная мечта поколений фантастов, подтверждение смелых гипотез отдельных физиков, пользующихся славой чудаков и маргиналов от науки. Но как все...
– Есть, - ликующий возглас ударил из телефонной трубки, словно молотком по уху.
– Есть! Похоже, мощная станция на американском побережье. Хорошая, четкая передача.
Прождав минуту, Крамневский строго спросил:
– И что?
– Командир...
– в голосе радиоразведчика звучало безмерное удивление и растерянность.
– Это...Послушайте сами.
В микрофоне скрипнуло - Трубников переключил канал на внутреннюю передачу, и в телефонной трубке зазвучал голос другой вселенной. Он говорил по-английски, с неприятным, жестковатым акцентом, но с отменной дикцией и прекрасно поставленным стилем.
– ...Феррик забыл про Беста - он перешел в иное измерение, в собственную вселенную, где не было ни времени, ни пространства - ничего, кроме грязных отвратительных зверей, наседающих под автоматный огонь, под огнеметы, под гусеницы его танка. Ноздри Феррика вдыхали аромат паленого мяса, приправленный острым запахом пороха. В уши бил грохот орудий, треск пулеметных очередей, рев двигателей, крики, хрипы и стоны. Плоть Феррика стала частью пулемета, из которого он палил. Очереди трассирующих пуль, казалось, вылетали из самой глубины его души; Феррик буквально чувствовал, как они впиваются в плоть зверосолдат, падающих перед его стволом, толчками выплескивающим свинцовое семя смерти. Сквозь броню танка он ощущал хруст костей под гусеницами.
Он бросил мимолетный взгляд на Беста: казалось, юный герой навек обручился с рычагами танка и с гашеткой пулемета. Лицо его было стальной маской крайней решимости. Голубые глаза сияли священной яростью и железным экстазом. На мгновение глаза Феррика встретились с глазами Беста. И в тот же миг они обручились священным союзом боевого братства. Их души слились на мгновение в величайшем порыве расового волеизъявления, вобрав и растворив в себе танк - их совокупный орган возмездия. Все это длилось лишь мгновение, так что ни Феррик, ни Бест, ни на миг не отвлеклись от своей священной и героической работы. Тысячи тысяч актов величайшего героизма демонстрировали ежесекундно ратники, увлекаемые вперед могучим зовом здоровой евгеники, истинно человеческим фанатизмом и трансцендентной славой. Моторциклисты в черных куртках неслись навстречу раскаленным от непрерывной стрельбы стволам противника, дробя смердящие ноги зверосолдат, давя их колесами своих стальных скакунов, убивая их десятками, в то время как вражеские пули рвали на части героическую плоть воинов...
– Что это?
– спросил Крамневский в никуда, понимая, что ответа не будет. И все же ему ответили.
– По-моему, ответ очевиден, - сказала трубка знакомым голосом, и Илион вспомнил, что лаборатория ученого так же подключена к общей сети. Наверняка Радюкин уже пришел в себя и слушал радио вместе с командиром.
– Очевидно, - повторил доктор наук.
– Это культура.
Глава 14
Былое
– Не понимаю!
Профессор Айнштайн мерил шагами лабораторию, в белом халате он походил на огромного нескладного аиста. Айзек размахивал руками как ветряк, чудом ничего не задевая.
– Не понимаю!
– повторил профессор, резко остановившись.
– Франц, ну что же не так?!
Франц Пропп утомленно присел в углу на шатком трехногом стульчике, судя по истершимся от времени цветочкам, предназначенном для ребенка. Когда-то соседи выставили этот ненужный предмет мебели во двор. Ассистент подобрал его сугубо во временных целях, когда лаборатория в первый раз пострадала от эксперимента с резонаторами. С тех пор минул не один год, а стул прижился, став неотъемлемым предметом обстановки. Франц обнаружил, что разрушительные опыты профессора
словно из жалости щадят страшного колченогого уродца и в кульминационные моменты старался держаться к нему поближе. Глупое, конечно, суеверие, но как писал Шекспир, "Есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам...".– Франц, ну что же мы делаем неправильно?
Вопрос, как и следовало ожидать, оказался риторическим, светило науки и не ждал от помощника гениальных прозрений.
– Мы перепробовали все, - рассуждал вслух Айнштайн, возобновляя метание меж громоздких агрегатов.
– Черт побери, я так надеялся на новую фокусировку... И снова неудача...
Пропп критически взглянул на лабораторию. После того как год назад сбежали оставшиеся соседи, весь дом оказался в полном распоряжении Айнштайна, который без промедления переместил лабораторию в крепкий и надежный подвал со стенами из бутового камня. Предосторожность оказалась уместной, ныне обширный зал с узкими окнами под потолком более походил на поле боя - закопченный потолок, выщербленные стены и короба прочных защитных кожухов на аппаратуре.
Интерес профессора к открытому им "эффекту Айнштайна" очень быстро перерос в одержимость. Для уже немолодого ученого "эффект" стал вызовом и предельной истиной, а также откровенным оскорблением. Рыцари короля Артура, отправлявшиеся на поиски чаши Грааля, предполагали, что их цель где-то существует. Айзек наблюдал свой Грааль на расстоянии вытянутой руки, но... Даже гений профессора оказался не в силах разгадать феномен и тем более взять его под контроль. Пожалуй, не было такой процедуры, которую ученый не испытал бы в своей изматывающей битве с "эффектом", стремясь взломать его секрет. Но все бесплодно.
Сегодня Айнштайн использовал последнюю надежду - сложносоставную фокусирующую линзу. Ее после долгих переговоров выпросили у Королевской академии под гарантию научного прорыва и эксклюзивных прав на издание статей и научных работ, посвященных феномену. Под ударом сиреневых молний линза, единственная в мире, испарилась, не оставив даже пылинки. Очередной эксперимент вновь свелся к наблюдению занимательных оптических эффектов, а также регистрации неведомой энергии, возникающей из ниоткуда и в никуда же исчезающей.
Ах, нет, подумал Франц, это не все итоги. Не забудем непременную уборку и ремонт, куда же без них.
– Да к черту все, - неожиданно произнес профессор вполне спокойным голосом.
– Выключайте, Франц. И...
– он немного подумал, гладкий лоб собрался морщинами как воды озера на сильном ветру.
– Вы говорили, нас вроде бы приглашала в гости ваша почтенная тетушка? Какое-то семейное собрание... Почему бы нам не принять предложение?
Если бы Айзек Айнштайн внезапно начал складывать стихи или высказал пожелание записаться в "корпус вооруженного народа", даже это не повергло бы Проппа в такое изумление, как сейчас. Профессор, который уже несколько лет практически не выходил из дома, "отшельник Айнштайн" - желает приобщиться к мирской суете? Да еще отправиться в гости к тетушке Хильде, которая была близка науке примерно так же, как близка к Земле Проксима Центавра с ее четырьмя световыми годами... Видимо, очередной провал по-настоящему подкосил Айзека.
Впрочем, все, что отдаляет необходимые и опостылевшие заботы по ремонту лаборатории - есть благо.
Путь через весь Берлин, к северным окраинам, оказался на удивление скорым. Словно само мироздание удивилось внезапному перерыву в отшельничестве Айнштайна и пришло на помощь профессору. Трамвай на аллее Ладсбергер шел по графику и весьма споро, людские скопища рассеивались как дым, стоило Айзеку и ассистенту приблизиться к ним. Единственная по-настоящему значительная заминка возникла только при пересечении Strasse des 17 juni. Похоже, очередной русский диктатор приехал просить помощи - кредитов, оружия и солдат. Франц помнил, как это случилось в первый раз, еще в двадцатом. Тогда невиданное зрелище собрало немыслимые толпы народа. Проппу посчастливилось попасть в первые ряды, и он самолично наблюдал все - большой открытый автомобиль, в котором стоял, раскланиваясь на все стороны, низкорослый человечек, конное сопровождение в причудливо-экзотичных мундирах, многоцветный стяг. Толпа ревела и бесновалась, неистово скандируя "ХЛЕБ! ХЛЕБ!!!", а человечек в машине раскланивался как заведенный, прижимая к груди странную шляпу, не то котелок, не то укороченный цилиндр.