Хасидские рассказы

На том свете тебя не вознаградили за молчание. На то и земной мир, лживый и неправедный. Здесь же, в царстве справедливости, тебе воздадут должное.

Судьи не будут судить тебя, не изрекут тебе определенной награды. Возьми сам, чего хочешь. Тебе принадлежит все!

Бонце впервые поднимает глаза. Он поражен ослепительным блеском, разлитым кругом. Тут все горит, сверкает, отовсюду бьют потоки света, от стен, от предметов, от ангелов, от судей…

И он опускает усталые глаза долу.

— Это… серьезно? — спрашивает он растерянно.

— Разумеется! — убеждает его Верховный Судия. — Повторяю: все — твое, все принадлежит тебе! Выбирай все, что пожелаешь, ибо все, что тут блестит и сверкает, есть только отражение твоих скрытых добродетелей, отражение твоей души! Ты берешь у самого себя!

— Действительно? — спрашивает Бонце уже более твердым голосом.

— Разумеется! Разумеется! — отвечают ему со всех сторон.

— Ну, если так, — улыбаясь заявляет Бонце, — так я хочу иметь ежедневно утром горячую булку со свежим маслом!

Судьи и ангелы в смущении опустили глаза. Фискал расхохотался.

Тяжба

озник спор между возницей Ханинэ и его клячей. Она твердила: «Дай овса, и я повезу», а он: «Вези — дам овса». Тут в дело вмешался кнут, — раз, другой, пока кляча не умолкла и не протянула ноги.

Ханинэ еле дотащил свою повозку до дому, запродал шкуру живодеру и стал подыскивать новую лошадь.

Ему и горя мало. Он уже привык к таким злоключениям, ибо покупал только таких лошадей, с которыми имел вечные пререкания, и постоянно должен был обращаться сперва к кнуту, как третейскому судье, а потом, по обыкновению, к живодеру.

Но всему бывает конец. Едва Ханинэ отпустил живодера, как глаза его закатились, голова запрокинулась, изо рта показалась пена, — с ним случился удар.

Жена и дети стараются спасти его, но он машет рукой, — чувствует, что наступил его конец.

Перед кончиной Ханинэ пришел в себя и объявил им, что кляча «зовет» его.

* * *

Особенного страха он не чувствует.

Ханинэ привык к тяжбам.

Проезжая мимо стога сена или по овсяному полю, он постоянно притворялся спящим, чтоб не мешать голодной лошади свернуть с дороги и подкормиться чужим добром. Дремота во время потравы не раз доводила его до суда, но он всегда как-нибудь да изворачивался.

Его побочным заработком было маклерство у адвокатов. Немножко он выведал у них, кое-что стороной узнал и понял он, что вся история выеденного яйца не стоит.

Пока суд да дело — он набирал пассажиров.

Когда суду надоела в конце-концов эта вечная история с засыпанием Ханинэ, а истец требовал убытков целый капитал, ему пришлось порядком-таки «посидеть», но зато он отдохнул на славу, и сын его должен был приучиться к его ремеслу. Жалко, положим, было оторвать его от хедера, но, как бы то ни было, с тяжбами Ханинэ свыкся, и нисколько уже не боялся их. С женой он и советоваться не желает, ибо что может понимать женщина? Но кладбищенскому носильщику он заявляет: «Я боюсь клячи, как прошлогоднего снега! Я заявлю отвод не хуже пьянчужки-адвоката. Жаль только, что не могу взять с собою на тот свет пассажиров. Дайте мне хоть кнут, — просит он, — без кнута я совсем как без руки».

* * *

В высшем Судилище наш Ханинэ, не долго раздумывая, заявляет отвод:

— Для клячи, — говорит он, — достаточно и гминного суда.

— Вот видишь, Ханинэ, — говорит председатель, — если бы ты спал поменьше по субботам и лучше бы слушал чтение священного писания в молельне, то знал бы, что и претензия животного подлежит суду синедриона.

— Э! — прерывает Ханинэ. — В молельне читали не библию, а «Алших»^[56]! Я пришел не затем, чтоб выслушивать нравоучения. Отвод, признаюсь, я сделал только эффекта ради и отказываюсь от него.

Слово предоставляется кляче. Раздается горестное рыдание:

— Он убил меня! Своим кнутом он выколотил из меня последние силы.

Но Ханинэ не дает ей говорить.

— Кляча, — кричит он, — ведь мне принадлежит. Я вырвал ее из рук живодера, еще живую хотели ее отправить на живодерню. Два рубля давали, а я десять заплатил… А покупал я ее тоже для ее же пользы: у меня ей все-таки сенцо перепадало.

— Но силы, где взять силы? — заливается кляча.

— Не понимаю! — сердится Ханинэ. — У кого же это есть силы? У меня? Моя обязанность держать вожжи. А без кнута разве ты двинулась бы с места? И шагу не сделала бы! Какой это возница без кнута!..

* * *

Верховный суд, после краткого совещания, выносит следующую резолюцию:

— Так как суд не может изменить исконных порядков, а спокон века лошадь ни шагу не делает без возницы, то поневоле нужен «кнут»; но, с другой стороны — пока лошадь остается лошадью, надо иметь к ней больше сострадания и вообще нужно, чтобы было побольше взаимного сочувствия между сторонами.

Посему:

Души обоих да возвратятся снова на землю.

Ханинэ пусть воплотится в кляче, а кляча пусть сделается возницей.

Со временем они, таким образом, получат поровну, — а времени и терпения у Верховного Судилища достаточно.

Хлам

(Отрывок)

то было в Варшаве. Я стоял у мутной Вислы, на берегах которой вырастают горы мусора, извергаемые культурным городом. Там изможденные старухи собирают всякий хлам; куски железа, меди, несгоревшего окончательно угля, выбрасываемого из фабрик вместе с золой, и просто всякое тряпье.

Солнце заходило. Темно-серый берег, грязно-желтая река и багровое, заплаканное небо слились в причудливую картину, на фоне которой двигались сгорбленные, костлявые женщины-привидения, роясь в мусоре железными крючками, а иные и голыми руками.

Перед каждым таким привидением лежал мешок, поглощавший собираемый хлам.

Наступает ночь. Привидения одно за другим взваливают себе на спину мешки и направляются в освещенный город. Остается одна старуха — самая уродливая, самая ужасная…

Выплывает желтоватая луна. Зажигаются два ряда дрожащих огней, отражающихся в Висле, — женщина все еще стоит и без устали роется в мусоре.

Тогда только я замечаю, что она собирает не так, как остальные. Она кладет в мешок не все, что попадается ей под руку; оставляя кусочки металла и угля, она берет одни тряпки, одни цветные тряпки. Подойдя ближе, я спрашиваю:

— Старуха, для чего тебе пестрые тряпки?

— Если сподобишься — увидишь, — отвечает она странным, резким голосом, и в старых, ввалившихся глазах вспыхивает искра злобы и насмешки.