Хасидские рассказы

Но Господь благословил его славной дочкою (еврей был вдовцом); выходит она, радостная, всякий раз ему навстречу; помогает ему умыться и переодеться, с любовной улыбкой подает ему кушать и пить, стелет старательно постель для отца.

Не спится старику, — а с тех пор, как он овдовел, это случается весьма часто — девушка зажигает лучину, или в светлые ночи становится против луны у окна и читает вслух свои «священные» книги на разговорно-еврейском языке. Мать научила ее чтению, оставила ей в наследство: «Z’enoh ur’enoh, Kaw-haioschor», моления Сарры Бас-Товим… И читает их девушка вслух… Он, простой еврей, прислушивается, пока глаза не слипаются; и кажется ему, будто то читает мать девушки, и он спокойно засыпает, убаюканный сладкими звуками и святыми словами…

Попадается девице иной раз на уста мягкосердечное моление, моление еврейской матери о счастливом браке для дочери своей…

— «Воззри, Добрый, Сердечный Боже, на милую, славную дочь мою и пошли ей суженого, честного, благочестивого»… Девушка догадывается, о чем идет речь, обрывает, собирается начать другую молитву. Но отец просит ее:

— Нет, доченька милая, нет… Продолжай читать… Вложи святые слова в мои уста, дай мне помолить Господа за тебя… Сердце у меня, доченька, полное, но человек я простой, слов у меня не хватает…

Она должна слушаться и читает дальше и дальше. Как ароматное масло, разливается моление; давно уснул уже отец — она не замечает; тот храпит — она не слышит и читает… И вдруг в ее девичьем сердце пробуждается непонятная грусть, сиротская душа о чем-то затосковала… Стучит сердечко, детские голубые глаза заволакиваются туманным облачком, и голосок дрожит, дрожит, увлажняется скрытыми слезами…

Между тем открывается дверь, и в ней показывается чудесное привидение… В высоком наглазнике и турецкой шали. Глаза светятся так ласково благодушно, а морщинистое лицо сияет…

— Отец! — хочет девушка разбудить отца, но старушка прикладывает палец к устам. Девушка замолкает и стоит, точно очарованная сладким сном, Старушка подводит ее к столу, усаживается и, протягивая руки, привлекает девушку к своей груди…

— Не пугайся, девочка! — говорит старушка. — Я — Сарра Бас-Товим… Ты читала мои моления. Ныне тихая ночь, и я на тихом ложе своем услыхала сладкий твой голос. И пришла я к тебе, принесла тебе подарок…

И старушка вынула из-под шали подарок.

— Смотри, дорогое дитя… Вот кусок бархата стриженного для мешочка… И клубок шелковых ниток всяких цветов для вышивания мешочка… Вот нити серебряные, вот немного золотых, а вот блестки золотые да серебряные… Смотри, учись, как вышивают, доченька, как украшают… Крепче держи иголку, быстрее двигай пальчиками…

— Видишь, вот щит царя Давида, а вот расцветают цветочки… Свежие, как летом в лесу… Будет мешочек для молитвенных тефилин… Шей подарок для суженого твоего… Подарок такой же, какой любимая мать твоя подарила милому отцу твоему…

Учит старушка, а девушка строчит, вышивает…

Когда расцвела утренняя заря, проснулся отец. Видит, у стола сидит его дочь с мешочком молитвенным в руках. Бархат, шелк, золото…

3

Когда сыну арендатора исполнилось семнадцать лет, его усадили в тележку и отправили в свет искать себе невесту по туфелькам Сарры Бас-Товим.

Едет он по дремучим лесам, по селам, городам. Девушек-невест тьма-тьмущая, но ни к одной не подходят туфельки благодатные…

Уже целый год он в пути, второй год прошел, а толку нет и нет. Потерял он веру в благодатный посул, решил вернуться домой; он скажет отцу с матерью: «Лишь сон такой им привиделся, таких маленьких ножек и на свете не сыскать»…

Едет он домой, и как-то сбился с пути, заблудился в лесу. Дубы вековые, дубы богатырские рядами стоят; ни взад, ни вперед. Юноша остановился. Дело было в пятницу. Солнце заходит, огненное ядро опускается все глубже и глубже. Наступает субботний вечер. Стал юноша читать «Песню Песней». Ходит по лесу, читая наизусть «Песню Песней».

Держится близ тропинки лесной, чтоб тележки не потерять из виду и пасущуюся лошадь… И лес тихо шумит при вечернем ветерке, точно и он подпевает «Песню Песней»… Все темнее и темнее делается. Но вдруг брызнул огонек между деревьями из окошка. Обрадовался юноша и, подбежав, постучался:

— Не еврей ли живет?

— Еврей!

Еврей выходить из избушки, показывается на пороге.

— Мир вам, еврей!

— И вам мир, еврей! — отвечает молодой человек, — Не сумею ли у вас провести субботу?

— Провести-то субботу легко, — с грустной улыбкой ответил еврей, — но есть нечего…

— Пища найдется у меня, — отвечает молодой человек, — и питье найдется. Пойдемте со мною к тележке, мы всякого добра там достанем…

Через час после встречи невесты-субботы сидят они оба за столом… Кушают, песнопения поют… Видит молодой человек, что старик, беря от всякого блюда, сам лишь чуть отведывает, а остальное выносит за дверь.

Подумал юноша, что старик относит пищу теленку или на птичник… Значит, не так уже беден этот еврей; почему же он не заготовил пищи на святую субботу?..

Гость — человек молодой, и — не стесняясь спросил.

И старик ему ответил:

— Нет. Я — бедный угольщик… Ни теленка, ни птицы нет у меня… Но есть у меня миленькая дочурка. Босоножка она. Стыдится, бедная, войти, показаться гостю. Предпочитает кушать за дверью…

С бьющимся сердцем вынул молодой человек золотые туфельки из-за пазухи, передал их старику:

— Возьмите, пусть ваша дочь их примерит. Авось подойдут к ножке ее…

Вернулся старик: заветные туфельки пришлись по ноге…

4

Богатый арендатор справлял свадьбу… Он породнился с угольщиком. Венчание происходило в городе. И когда возвращались после венца, внезапно показалась женщина, в высоком наглавнике и турецкой шали, со старушечьим лицом, но с юными, добрыми глазами, и с калачом проплясала перед новобрачными.

Не все однако знали, кто она такая.

Любитель

екогда поколения не были так оторваны друг от друга, так сиротливы, как ныне. Всякое поколение было звеном в цепи, начавшейся от Адама и Евы и долженствующей окончиться в день страшного суда… И когда по какой-либо причине какое-либо звено содрогалось, вся цепь начинала дрожать, все звенья откликались: праотцы, праматерь Рахиль и другие…

Кроме вечно доступного Неба, которое, если его только не заслоняли медным пятаком, всякий мог видеть невооруженным глазом; кроме пророка Илии, бывшего чуть ли не своим человеком в доме каждого еврея: гостем в праздник Кущей и при пасхальной вечере, восприемником при обрезаниях, посетителем каждой ярмарки, помощником всякий раз, когда меч висел над головой; кроме ангелов добрых — всякий имел отца и мать, которые при жизни составляли предмет почитания, а после смерти доставляли памятник, чтоб опереться и охладить свой разгоряченный лоб, могилу, над которой можно излить скорбь наболевшей души, да и покойника, слышащего, видящего, охотно приходящего на помощь…