Хижина дяди Тома (другой перевод)

— А я думала, — задумчиво произнесла Офелия, — что все вы здесь считаете такое положение с рабами справедливым и соответствующим Святому Писанию…

— Нет, так далеко мы еще не зашли! Даже мой брат Альфред, который ведет себя как самый отчаянный деспот, не защищается такими аргументами. Нет, он гордо и непоколебимо основывается на старом принципе — праве сильного. Он утверждает, и в этом он прав, что американские плантаторы творят точно то же самое, что аристократы и финансисты в Англии. Для плантатора рабы то же, что для тех — низшие классы. Другими словами, он подчиняет своей власти их разум и плоть и заставляет их служить благополучию хозяина. И оправдывает он такие методы с помощью довольно своеобразных аргументов: он утверждает, что высшей цивилизации нельзя достигнуть, не прибегая к порабощению масс. Будет ли это называться рабством или нет — безразлично, но необходимо, чтобы существовал низший класс, вынужденный выполнять физическую работу и довольствоваться животной жизнью во имя того, чтобы высший класс имел силы и досуг для приобретения богатства и развития своего ума и знаний. Так рассуждает мой брат.

— Но ведь нельзя же английские условия сравнивать со здешними! — воскликнула мисс Офелия. — Ведь рабочего там не покупают, не продают, не разлучают с семьей, не наказывают кнутом!

— Он так же зависит от воли того, на кого он работает, — ответил Сен-Клер. — Рабовладелец может засечь до смерти непокорного раба. Капиталист, если пожелает, уморит его голодом. Что же касается семейных уз, то еще вопрос, что́ страшнее: видеть, как продают твоих детей, или видеть, как они дома погибают от голода.

— Но нельзя же оправдывать рабство тем, что бывают еще худшие условия! — возмутилась Офелия.

— Да я вовсе и не собираюсь оправдывать его. Более того, я убежден, что рабство — это самое чудовищное и наглое издевательство над правами человека. Здесь человека покупают, как лошадь: открывают ему рот, осматривают зубы, проверяют подвижность суставов. У нас есть торговцы, специалисты по выращиванию рабов, ростовщики, маклеры, наживающиеся на продаже людей. Да, все это делает насилие более заметным в глазах цивилизованного мира… хотя, по существу, большой разницы между тем, что происходит в Америке и в Англии, нет: и там и тут эксплуатация одного класса другим.

— Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения.

— Я путешествовал по Англии, много интересного и поучительного узнал о положении низших классов в этой стране и полагаю, что мой дорогой братец не так уж не прав, когда он утверждает, что положение его рабов ничем не хуже, чем положение большей части английских рабочих.

Сен-Клер умолк и задумался.

— Был такой период в моей жизни, — снова заговорил он, — когда я был полон надежд и планов. Я носился с мыслью стать освободителем негров, смыть с моей родины это позорное пятно. Всех молодых людей, думаю, охватывает такая лихорадка… хотя бы один раз в жизни.

— Но тогда… почему же вы этого не сделали?

— Условия сложились не так, как я ожидал… Одним словом, по той или иной причине, но я не сделался, как мечтал, освободителем человечества, а уподобился дощечке, плывущей по воле волн… Брат нападает на меня при каждой встрече, и, пожалуй, прав. Его жизнь логически вытекает из его принципов, тогда как моя расходится с моими принципами.

— Но, дорогой Огюстэн, как можете вы мириться с этим?

— Мириться? Нет, кузина, я ненавижу эту жизнь! Земля рыдает под игом рабства, оно убийственно не только для раба, оно убийственно воздействует и на хозяина. Простым глазом видно, что целый класс угнетенных, приниженных, развращенных нами людей, живущих бок о бок с нами, представляет собой такое же тяжкое зло для владельца, как и для самого раба. Английские капиталисты менее остро ощущают это, так как они не так тесно соприкасаются с теми, кого угнетают. Но здесь эти люди часто находятся под одной с нами крышей. Они соприкасаются с нашими детьми, нередко оказывают на них бо́льшее влияние, чем мы сами. А между тем наши законы самым решительным образом препятствуют малейшим попыткам дать этим людям хотя бы самые элементарные знания. И правильно! Дайте образование хоть одному поколению негров, и мы, рабовладельцы, будем разорены дотла: если мы не дадим им свободы, они сами возьмут ее.

— Чем же, по-вашему, все это кончится, Огюстэн?

— Не знаю. Но одно можно сказать с уверенностью: во всем мире массы объяты глухим возмущением и гневом. Я чувствую, что завтра… или, может быть, несколько позже, разразится страшная гроза. Одинаковые события готовятся и здесь, у нас, и в Англии, и в Европе. Моя мать часто говорила, что придет день правды и всеобщего счастья. Но кому дано будет дожить до этого дня?

— Огюстэн, бывают минуты, когда мне кажется, что вы вовсе не такой, каким стараетесь казаться, — произнесла Офелия, с волнением глядя на своего кузена.

— Благодарю вас, дорогая, за хорошее мнение обо мне. Мне не чужды взлеты и падения. Теоретически я готов коснуться недосягаемых высот, а на практике я пресмыкаюсь в пыли… Но звонят к чаю, идемте, кузина. Надеюсь, вы больше не станете утверждать, что я ни разу в жизни не разговаривал серьезно.

За столом кто-то упомянул о смерти Прю.

— Я уверена, кузина, — произнесла миссис Сен-Клер, — что вы всех нас теперь будете считать варварами.

— Не знаю, — ответила Офелия, — но эта история, во всяком случае, — проявление подлинного варварства.

— Попадаются негры, — заметила Мари, — с которыми совершенно немыслимо справиться. Они такие отвратительные, что и жить-то им незачем. Я не чувствую к ним ни малейшего сострадания!

— Но, мамочка, — сказала вдруг Ева, — бедная Прю была очень несчастна, потому-то она и пила.

— Вот так оправдание! — воскликнула Мари. — Я тоже несчастна! Я думаю, — добавила она задумчиво, — что испытания, выпавшие на мою долю, куда страшнее, чем пережитое этой негритянкой. Несчастья негров порождаются их злобой. Бывают между ними такие, которых даже самыми тяжелыми наказаниями нельзя принудить к повиновению… Я вспоминаю, что у моего отца был когда-то раб, он был так ленив, что удрал, лишь бы избавиться от работы. Он бродил по саваннам [20] , занимаясь воровством и совершая всевозможные преступления. Его поймали и высекли. Он снова убежал, его снова высекли. Это не помогло. В конце концов он снова уполз в саванны, так как ходить уже не мог, и умер там… И все это без всякого повода, так как неграм у моего отца жилось хорошо.

20

Саванны — тропическая степь с травой выше метра высотой, переходящая местами в непроходимое болото, что сильно затрудняет передвижение по ней.

— Однажды мне удалось, — сказал Сен-Клер, — привести к повиновению негра, от которого отступились и хозяева и надзиратели.

— Вам! — воскликнула Мари. — Хотела бы я знать, как это вам удалось?

— Это был африканец огромной силы и роста, настоящий Геркулес. В нем чувствовалась какая-то инстинктивная и странная жажда свободы. Мне никогда не приходилось встречать человека, так трудно подчиняющегося дисциплине. Это был настоящий лев. Звали его Сципион. Никому не удавалось заставить его работать как следует. Управляющие плантаций продавали и перепродавали его, лишь бы от него избавиться. В конце концов его приобрел мой брат Альфред, надеявшийся сломить его упорство. В один прекрасный день Сципион ударом кулака свалил надсмотрщика и бежал в саванны. Я как раз приехал посмотреть плантацию Альфреда. Брат был в бешенстве. Я объявил ему, что он сам виноват и что я берусь справиться с непокорным. Было решено, что, если его поймают, он будет отдан в собственность мне. Нас собралось человек шесть или семь для охоты за ним. Мы были вооружены, и при нас были собаки. Мы пустили лошадей галопом. Собаки, напав на след, подали голос… Мы подняли его, как дичь. Он бежал, перескакивая через препятствия, будто дикая коза. Нам долго не удавалось настичь его. Наконец Сципион запутался в густой поросли сахарного тростника. Он повернулся к нам лицом и стал мужественно отбиваться от собак. Кулаком он убил двух или трех из них, но был сражен выстрелом из ружья и, окровавленный, свалился к моим ногам. Несчастный поднял на меня взгляд, в котором отражались отчаяние и мужество. Я отозвал людей и собак, готовых кинуться на него, и объявил, что он мой пленник. Это было единственное, что я мог сделать, чтобы защитить его: преследователи, опьяненные победой, готовы были расстрелять его на месте. Я откупил его у Альфреда. Затем принялся за его усмирение… Не прошло и двух недель, как мы нашли с ним общий язык…

— Как же вы этого достигли? — спросила Мари.

— О, все было очень просто. Я велел поместить его у меня в комнате. Предоставил ему хорошую постель… перевязал его раны и сам ухаживал за ним, пока он не встал на ноги. Потом я подписал акт об его освобождении и сказал, что он может отправляться куда ему угодно.

— И он ушел? — спросила Офелия.

— Нет, он отказался оставить меня. Никогда не было у меня более верного и более преданного слуги! Я поручил ему управлять моей усадьбой на озере, и он безукоризненно справлялся со своими обязанностями. Он погиб во время холеры… Он отдал свою жизнь за меня. Сначала заболел я, я был при смерти. Кругом царила паника, все, кроме Сципиона, покинули меня. Он вернул меня к жизни, но сам заразился… Спасти его не удалось… Никого, кажется, я не оплакивал так, как его.

Когда Сен-Клер умолк, Ева вдруг подбежала к нему, обхватила его шею руками и разразилась судорожными рыданиями.

— Ева, детка моя, что с тобой? — воскликнул Сен-Клер, чувствуя, как содрогается от рыданий все ее маленькое хрупкое тельце.

— Ничего, ничего, папочка… только все это ложится мне на сердце…

— Что ты хочешь сказать, моя крошка?

— Я не могу объяснить тебе, папочка… Я так много думаю… Когда-нибудь я расскажу тебе.

— Думай, думай, детка родная! Только не плачь и не огорчай своего отца. Вот погляди, какой чудный персик я сорвал для тебя. Пойдем поглядим на золотых рыбок, — добавил Сен-Клер, беря ее за руку и выходя на веранду.