ХМАРА

 -Какие параты?
– переспросил у стоявшего на стене парубка все тот же сгорбленный дедок.

 -Химические, - парень проорал ему на ухо так, что тот аж вздрогнул.

 -Алхимик, что ля?
– сунув палец в ухо, снова уточнил дед.

 -Не-е-а, - юноша, посчитав ответ исчерпывающим, отвернулся.

 -Постой, постой, что за алхимик?
– я вцепился обеими руками в плечи растерявшегося деда.

 -Да-а-а-а не тря-си ты, та-а-ак душу вытрясешь.

 -Дедушка, где алхимик, где живет-то?

 -Да почитай пятый десяток как в аду горит синем пламенем, а мож и в раю, кто знат, огонь-то у кострища грят очистительный.
– (Вот ведь и этого сожгли! Ну народ, ну народ, единственного научного работника и туда же).

 -А дом его где, от дома хоть что-нибудь осталось?

 -Дом-то его, вон вишь развалины, - дед ткнул костлявым пальцем куда-то в пространство.
– Вот как раз его домина и будет.

 Я вгляделся в городские кварталы. С высоты городской стены весь город был как на ладони. Неподалеку от площади высилась обветшалая от времени хоромина. Спрашивать о чем-то ещё не имело смысла. Я либо сам найду то, что мне нужно, либо не подскажет никто.

 -Вы, отец Иннокентий, оставайтесь здесь, чтобы дух воинства поднимать, а Вы, отец Клементий, отправляйтесь со мной.
– Я спрыгнул вниз и, не дожидаясь засопевшего от моего командного голоса Клементия, поспешил к обители алхимика.

 Едва войдя в здание, я увидел то, что искал. Раскинувшаяся на всё внутреннее пространство лаборатория поражала своей огромностью, все стены помещения занимали бесконечные стеллажи и полки. Стоявшее на них великое множество колб, колбочек, пробирочек, скляночек, склянок и бутылок, наполненных разноцветной лабудой, вызывали просто нестерпимое желание похимичить. И как мне было при таком обилии ингредиентов не почувствовать себя великим химиком?

 -Знаешь что, мой друг Гораций, что здесь самое главное?
– отец Клементий тупо вытаращился на мою "учёность".
– Самое главное здесь не перехимичить...

 -Чаво?

 Ну, всё! Батюшку, кажется, заклинило. То ли это стресс от пережитого, то ли он Шекспира никогда не читал.

 -Не чаво, а тащи сюда бутылочки с нижней полочки, да вон тот тазик.

 -Аккуратнее!
– крикнул я минуту спустя, видя, как наш преподобный сгребает своими лапищами устилающие полку бутылки, норовя припереть все это добро за один раз. В школе он, похоже, не учился. Иначе, знай что содержимое некоторых бутылей, расплескайся оно по штанам, может оставить его и без штанов, и без прочих радостей жизни, ни за что бы не позволил себе подобные вольности.

 Всё, бутыли под рукой, тазик на месте, теперь главное не спешить. Легко сказать: не спешить... За воротами города толпа разъярённых разбойников вкупе с окурками, а на защитных стенах лишь два десятка стражников, ополченцев человек полтораста да тощий отец Иннокентий. Не думаю, что им удастся надолго сдержать лесную братию. Святое слово- оно, конечно, вещь великая, но... Короче, чем быстрее я схимичу нечто этакое взрывчатое, тем лучше. Взрывчатку сделать я могу запросто, вот только как определить что здесь что. Каждая бутылка, колба, колбочка, склянка, скляночка аккуратно пронумерована и подписана, но вот что означает такая, к примеру, надпись: "жабья сыть" или того хуже "гадья жжечь"? То-то и оно. Будем экспериментировать... Нет, я, конечно, всегда чувствовал в себе задатки великого алхимика, но смешивать алхимические препараты наугад даже для моего больного разума было чересчур, и удовольствия мне не доставляло.

 ...На десятой минуте жахнуло... Меня швырнуло прямо в объятья отца Клементия, потолок над тазиком треснул, а ближайший стеллаж угрожающе накренился.

 -Бежим!
– заорал я, представляя, что случится, когда все это богатство, согласно закону всемирного тяготения, рухнет на пол и, согласно еще какому-то неведомому мне закону, жидкости смешаются в невероятную смесь, до которой, судя по произведенному взрыву, произошедшему от слияния всего двух капель какой-то гремучей жидкости, ой как далеко.

 Наученный горьким опытом, на этот раз отец Клементий не заставил себя долго ждать и бросился к выходу не раздумывая, стремительно обошел меня на одном из поворотов и, чуть ли не кубарем скатившись по ступенькам, ведущим вниз, выскочил на улицу первым. Едва мы нырнули в ближайший ров, за спиной ухнуло, здание тяжело осело и стало осыпаться, разваливаясь на отдельные фрагменты. Второй взрыв окончательно развалил стены и снес крышу. Над нашими головами пронеслись сотни разноцветных бутылок и с тихим свистом сгинули за стенами замка. Черт бы побрал этого химика, может и правильно, что сожгли?! Кто знает, похимичь эта зараза еще немного, не разнесло бы в результате очередного безумного опыта половину города? Взрывы продолжались. Боже, клянусь как на Библии, если выживу и вернусь в свой мир, обязательно присоединюсь к какому-нибудь движению, ратующему за закрытие вредных производств в черте города. К зеленым, мать вашу...

 Отец Иннокентий с тоской глядел на стоящую перед воротами братию. Весь его запас красноречия иссяк, а разбойники, уже изготовившие из здоровенного дуба таран, подняли его на плечи и теперь отходили чуть назад, чтобы как следует разбежаться. Под прикрытием сотен лучников они двинулись вперед. Со стороны противника стрел не жалели. Вот грянул очередной залп, и множество стрел, просвистев над головами защитников города, шлепнулись на каменную мостовую. Кто-то тихо застонал, выдергивая из плеча зазубренный наконечник, кто-то дико взвизгнул, уворачиваясь (как ему показалось) от летящего прямо в глаз наконечника, кто-то подобрал вражеский "снаряд" и, грязно ругнувшись, отправил обратно. Штурм вступил в новую фазу.

 Таран врезался в ворота подобно не вышедшему из пике истребителю. Раздался треск, старое дерево разлетелось на мелкие щепы, а по всему вражескому лагерю, словно неистовый смерч, пронёсся восторженный вопль. "Таранщики", потеряв двоих убитыми и троих затоптанными собственными товарищами, спешили оттащить таран в сторону, дабы освободить проход завывающему в нетерпении воинству.

 -Милосердие и покаяние!
– возвысив голос, отец Иннокентий в очередной раз приготовился рассказать сказочку о житие в мире и добрососедстве.
– Братья мои да наполнятся ваши сердца... Ой, - краснопёрая стрела, взвизгнув, пролетела над самым ухом почтенного священнослужителя, едва не задев его сбившуюся на бок шапочку. Лицо батюшки пошло пятнами: внимать голосу разума и совести штурмующие не захотели, оставалось только одно... Святой отец выпрямился, простер над собой кулаки и принялся извергать проклятия. Что-что, а это у него получалось гораздо лучше, чем призывы возлюбить ближнего своего аки самого себя. А казалось бы, всего-то и разница, что в первом случае Иннокентий поступал согласно учению сына божьего, а во втором слова шли от души, от сердца, а если хотите, то и от самой сущности человеческой.

 -...Я призываю на вас молнии и громы небесные, пусть небеса разверзнутся, и дождь огненный вгрызется в плоть вашу аки костры адовы, я призы...

 Что еще хотел призвать отец Иннокентий - неизвестно, ибо его слова потонули в грохоте разрывов и в вое летящих над головой бутылок. Тащившие бревно разбойники замерли, вытаращившись на невесть откуда летящие бутыли, засыпавшие разбойное войско острыми осколками и зловонной, прожигающей до костей жидкостью. В двух или трёх местах раздались взрывы. Высокое пламя лизнуло вершину тут же почерневшей сирени. А две бутылки, упавшие на твердую поверхность тарана, разбившись, забрызгали облепивших его разбойников какой-то едкой, вонючей жидкостью. Они дружно взвыли и бросилась в разные стороны, позволив стволу дуба рухнуть, похоронив под собой самых нерасторопных. Тем временем окурки, пока еще не принимавшие участия в битве, сидевшие в стороне и хитро скалившие свои желтые зубы, всем кагалом вскочили на ноги и засуетились, забегав из стороны в сторону в непонимании того, что происходит. Ухнувший прямо посередине войска взрыв похоронил в глубокой воронке и их главаря и всю руководящую верхушку его "великого" воинства. Несколько последовавших вслед за этим взрывов угробили почти всю гвардию и ввергли оставшихся в живых окурков в панику. Закованное в броню войско тут же превратились в насмерть перепуганную бандитскую шайку. Обезумевшие вояки с визгом кинулась к спасительному лесу, на ходу сбрасывая тяжелые доспехи и оставляя на поле боя еще совсем недавно любовно лелеянное оружие.

 -Матерь божья!
– оседая на каменную кладку, пробормотал отец Иннокентий.
– Это же надо такое устроить! И сам-то не чаял, а глянькось, вера-то истинная и помогла, - он покачал головой и задумчиво окинул взором улепетывающие к лесу остатки международной банды.

 Голубое небо над полем битвы едва заметно подёрнулось сиреневой зыбью наступающего вечера. Как раз в этот момент на стене города появились я и мой очумело таращившийся по сторонам "лаборант", а на горизонте стало разрастаться новое облако пыли, стремительно приближавшееся к городским стенам. Я вгляделся и мне стало немного не по себе, ибо пыльное облако поднималось от закованных в черную броню всадников, скакавших на таких же черных конях. Пригнувшись к гривам и выставив вперед длинные чёрные копья, они мчались в сторону ворот, а над их головами реяло черное пиратское знамя с черепом и двумя перекрещенными крест-накрест костями. Всадников было немного - сотни полторы, но, глядя на их безупречный строй, на отливающую вороновым крылом броню я понял: ВСЁ - кранты! И потянулся к рукоятям обеих мечей сразу. Кажется, стоящие на стенах ратники тоже это уразумели. Я заметил, как побелели костяшки пальцев у сжимающего древко копья стражника, как закусил до крови губы стоящий поодаль ополченец, как положил руку на плечо брата нахмурившийся Мефодий. Что это конец осознали все, но ни один не бросился бежать, ни один не вскрикнул от страха, ни один не опустил оружие. Глядя на них, мне невольно подумалось: нет, еще не конец, мы еще повоюем! И мне почему-то стало не страшно умереть, умереть в этой битве, сражаясь за раскинувшийся позади город, за чужих, но ставших вдруг такими родными людей. Что ж, мы будем драться! И мы победим! По моей команде лучники подняли луки и приготовились выстрелить.