Ходынка

Девицу внесли и положили на плетеный из лозы сундук, с которого актриса сбросила целую гору одежды. Анриков расстегнул ситцевую кофту на груди девушки, Рамм развязал и снял платок, плотно облегавший ее голову. Лицо девушки было весьма загорелым, но даже при тусклом освещении оно поражало бледностью. Анриков опустился на колени, сдвинул в сторону обнажившуюся высокую грудь девицы и припал ухом к ее грудной клетке.

— Ударов сорок, не больше. Господа, принесите воды!

Анриков осторожно ощупывал ребра девушки.

— Два, три… четыре. Четыре ребра сломано. Рамм, что у вас?

Рамм, державший тяжелую руку девицы, задумчиво рассматривал ногти на ее пальцах — синие, изуродованные неженским трудом, загибавшиеся не внутрь, а наружу:

— Порок сердца, несомненно. „Барабанные палочки“, смотрите… Как она вообще жива осталась? И почему на ней вся одежда мокрая? Как из реки. Странно.

— Ингегерда Олафовна, вы хоть папироску потушите! — крикнул Форкатти, размахивая над лицом девушки реквизитным веером. — Ей, полагаю, свежий воздух нужен, а не дым! Кстати, сколько вас просить можно, чтобы вы этот „Крем“ не курили! А вы, Семен Яковлевич, извольте отойти от барышни подальше! Или хотя бы чалму снимите! А то она, как очнется, при виде вас, пожалуй, снова в обморок упадет!

— Витя, мне больно слышать ваши горькие слова! — сказал карлик, снимая тюрбан. — Меня Костанди рисовал, ему за меня в Париже на выставке медаль дали. За обратную сторону красоты.

— Все мужчины вообще могут удалиться — произнес Анриков, не оборачиваясь. — Но где же вода?

— Ах, сейчас… Господи, только в самоваре! — воскликнул Форкатти. — Солдаты, у вас есть вода?

Солдаты в коридоре застучали сапогами.

— Господи, даже воду в баки налить не успели! — проговорил Форкатти, прижав кулаки к вискам. — О чем они думали, эти господа? Столько денег издержали, а мы воду из военного лагеря ушатами носим.

Какой-то унтер-офицер уже протягивал Анрикову стакан, который ему приходилось держать по-женски грациозно, чтобы не пролить ни капли.

Анриков набрал в рот воды и прыснул в лицо девушки.

Та открыла светлые, почти белые глаза. Сознанием и ужасом они стали наполняться одновременно.

— Тонька! — прошептала девушка, глядя на Анрикова. — Тонька где? Сестренку мою не видали, барин? Семь годков… Юбка синяя у ней, а в руке корзинка. Тонька! Тоня-а-а-х-х-х-х…

— Да черт бы побрал этих… — нарушил Беляков воцарившуюся было тишину. — Этих…

— Давайте всё же выйдем — взял его под руку Форкатти. — Что там полиция?

— До сих пор не пришла — мрачно ответил Беляков, вырывая у Форкатти свой локоть. — Мы уже звонились в контору обер-полицмейстера с просьбой прислать казаков и городовых. Позже опять соединялись. Да еще днем, в пятом часу телеграмму отправили.

— И что же?

— Ничего! — сказал Беляков. — То есть совершенно ничего. Нигде Власовского нет, одни секретари. Обещают передать, но результата никакого… Черт, я и сам понять ничего не могу! У нас тут такое, а полицмейстер на парадном спектакле в Большом. Звоню туда, требую немедля позвать, а мне отвечают: „Он в креслах сидит, ждите двадцать минут“. Звоню двадцать минут спустя, а его и след простыл. Сейчас пойдем звониться еще раз. Спасибо за гостеприимство, Виктор Людвигович. Забираю последних солдат и уходим.

— Уходите? — испуганно вскинул брови Форкатти.

— Да, к буфетам.

— И что же, никто тут не останется?

— Никто. Караул снимается — по уставу все должны уйти.

В коридоре снова послышался тяжелый топот. Беляков оглянулся: четверо солдат, не выпуская ружей, несли еще одно тело.

— Мальчонка, ваше благородие! — издалека крикнул унтер-офицер Дербин. — В толпе задавили. Не дышит…

— Боюсь, одним амбулансом дело не ограничится — сказал Беляков Форкатти. — Лучше заранее приготовьте большое помещение. Всего хорошего!

Из уборной, в которой лежала обморочная девица, вышел доктор Анриков.

Подпоручик обратился к солдатам, державшим мальчишку:

— На пол его кладите, ребята! Всем строиться на улице! Бегом!

* * *

В половине одиннадцатого вечера парадный спектакль в Императорском Большом театре окончился.

Первым в просвете между колонн, обтянутых бордовым бархатом, появился обер-полицмейстер Власовский. Навстречу ему тут же шагнул чиновник особых поручений Зейферт.

— Ваше превосходительство! — начал он звонким голосом. — Слава Богу! Ваше превосходительство, с Ходынки уже три раза был телефон.

В глазах Власовского мелькнул испуг, тут же сменившийся всегдашним презрением к младшему.

— Ну и? — спросил обер-полицмейстер, смотря на Зейферта и в то же время мимо него.

— Неслыханное столпление народа, Александр Александрович! — понизив голос, продолжил Зейферт. — Звонились военные из Ходынского лагеря.

— Передай, что, согласно наряду, городовые придут к пяти утра — сказал Власовский. — А к царскому павильону — к девяти утра.

— Военные требуют выслать казаков, ибо толпа напирает на буфеты — сказал Зейферт. — Уже трижды звонились.

— Да кто звонился? — покривил рот Власовский.

— Не сказали-с! Но говорили таким грозным голосом, что я не осмелился спросить!

— У тебя кто начальник, а? — спросил Власовский.

— То есть как… Вы-с, Александр Александрович! — проговорил Зейферт.

— Так вот, братец ты мой! Александр Александрович велит тебе ответить, что на завтра два наряда назначены — на пять и на девять. А буде опять станут звониться…

Власовский вдруг сорвал с головы шапку, положил ее на согнутую в локте руку и вытянулся в струнку.

Зейферт поглядел на проход между колоннами и сам сорвал фуражку: в распахнутых настежь дверях возникла высокая фигура московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Вслед за ним шла толпа придворных. За этой толпой виднелись две фигуры одинакового роста — царь в мундире Преображенского полка и царица в белом платье. За монаршей четой потекла златотканая толпа, уже вторую неделю ходившая по Москве от пира к потехе и обратно. Тут же шествовал, сверкая сократовским лбом, и устроитель торжеств — министр двора граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков.

Сергей Александрович остановился перед гвардейским полковником из оцепления, и принялся кричать. Зейферт видел, как вытягивался полковник, как он таращил на великого князя глаза. Вдруг Сергей Александрович схватил гвардейца за ус и рванул так, что ус остался в его руке. Гвардеец поправил шапку и снова принялся есть великого князя глазами.

— Александр Александрович! — остановился рядом с Власовским подполковник Солини — полицмейстер Кремля. — Что происходит на Ходынке? Вам от графа телефон передали?