Ходынка
Шрифт:
— Телефон? — удивился Власовский.
— Ну да! Казаков требуют. Народ, дескать, на буфеты напирает.
— У меня завтра на Ходынку два наряда… — начал Власовский.
— Александр Александр, позвольте! — покосился Солини на замыкавших шествие генералов. — Граф Илларион Иваныч беспокоится. Ему звонили с Ходынки и просили казаков. Казаков передали в ваше распоряжение. Что же тут непонятного?
— Согласно наряду, завтра к пяти утра к буфетам подойдут городовые, а к царскому павильону…
— Господин полковник! Дело экстраординарное! — во
— Передайте, что казаки отправляются на Ходынку немедленно — ответил Власовский.
Солини приложил два пальца к позолоченной каске с белым султаном и пошел догонять свиту.
— Казаков ему… — прошептал Власовский себе под нос. — Небось, в антракте к столам первый пробился и посла шведского оттер. Шампанского аж три бокала… Зайферт!
— Я здесь, господин полковник! Зейферт-с…
— Найдешь, Зайферт, полковника Будберга — сквозь зубы процедил Власовский. — Передашь от меня, чтобы взял в Манеже казачью сотню и ехал на Ходынку. Ступай.
Не разгибаясь, Зейферт задом прорвал цепь городовых, ограждавших шествие от зевак, уже в толпе оглянулся и вдруг увидел Будберга, тут же склонявшего свежеостриженную голову.
— Господин полковник! — шепотом обратился к нему Зейферт. — Вам приказание от обер-полицмейстера: взять сотню и ехать на Ходынку.
— Ч-чер-рт знает что! — выругался Будберг. — У меня же наряд на пять! На пять утра только!
Зейфрет пожал плечами:
— Приказ Александра Александровича.
Двадцать минут спустя полковник Будберг уже раздавал приказы в Манеже, а дальний край огромного, заставленного кроватями поля под крышей светился от белья поднятых по тревоге казаков. Командир Первого Донского казачьего полка Иловайский, тоже просидевший весь вечер на парадном спектакле, стоял рядом с Будбергом и в ритме большого барабана хлопал по ладони перчатками, зажатыми в другой руке.
— Не понимаю, Андрей Романыч! Мои казачки вторые сутки на ногах. Из сил выбиваются, а про лошадей уж и не говорю. И надо ж было как раз их поднять! Пятьдесят тысяч войска на эту коронацию выставили. Пятьдесят тысяч! А подняли сотню из моего полка. Почему, скажите на милость?
— На то, видать, вы и Первый полк — попробовал сострить Будберг. — Меня вот всегда вторым поднимают, на букву „Б“. А сегодня, поди ж ты, тоже первым сцапали — и на Ходынку! Думаете, Николай Петрович, мы не устали? Я не устал?
— Ладно мы! — вздохнул Иловайский. — Лошадей жалко. Не люди же…
За спинами полковников раздался грохот посуды. Иловайский и Будберг оглянулись: казак заспанными глазами смотрел на осколки возле своих ног. В руках он держал край мешка.
— Что, Суриков, турка приснился? — мрачно справился Иловайский. — Ну, и с чем к жене теперь приедешь?
Казак улыбнулся в усы и пожал плечами. — Каждому казаку подарки дали — вновь обратился Иловайский к Будбергу. — Тарелку и чашку с картинками этими чертовыми… коронационными.
Из фаянса, на память. Половину уже перебили. Эх! — Иловайский махнул рукой.— С ума все посходили — покивал Будберг. — Давки в посудной лавке. Вот и мы туда же. На Ходынке три Москвы расставить можно, если с умом. А туда за кружками этими чертовыми столько народа пришло… Я б их по лбу кружками, идиотов этих!
— Ладно, отправляйтесь — сказал Иловайский. — Я и сам туда приеду через часок-другой. Домой только загляну, на Сущевку.
— Другие сотни там же? — спросил Будберг.
— Нет, барон, в Татарово. Отдыхают. Им ведь тоже завтра к пяти на Ходынку.
Скифская болезнь уже давно заставляла полковника Иловайского предпочитать верховой езде экипаж. И нынешним вечером Иловайский проклинал всё на свете: августейших особ, их коронацию, Москву, саму жизнь, но прежде всего — колесо, изобретение которого продлевало агонии состарившихся всадников. Из-за этого он, донской казак и полковник, теперь как баба сидел в экипаже, стоявшем посреди Тверской и, стиснув от бессильной ярости зубы, смотрел на толпу, запрудившую улицу. Запряженные в экипаж лошади могли тут идти только шагом, да и то время от времени кучер натягивал вожжи, чтобы пропустить особо плотные сгустки гуляк с их гармошками, бубнами и девками.
Не был старый служака Иловайский любителем полицейского строя жизни, хотя прадед полковника Алексей еще Пугачева гонял по заволжским степям, где всего лишь с четырьмя сотнями казаков выследил бунтовщика по сакмам в росе, и схватил его. Но с какой отрадой и он взмахнул бы сейчас нагайкой, хлестнул бы по этим мордам, от напора которых экипаж то и дело начинал раскачиваться и скулить каким-то особенно дрянным, шарманочным голоском! Это ж стадо, сущее стадо! Ни баб, ни ребят малых не замечают, распихивают слабых, прут, как свиньи к корыту! Отобрать, что ли, кнут у кучера?
— Вашблагороть! — обернулся догадливый Приходько — не изволите ль проулками ехать?
— Езжай, как знаешь! — рявкнул Иловайский. — Только чтоб через полчаса на даче Овсянниковой были.
К даче на Сущевке Иловайский все же добрался даже раньше, чем через полчаса. Там он сразу прошел к телефону и, покрутив ручку аппарата, приложил трубку к уху.
— Откудова звук? — прохрипели на другом конце провода.
— Коршунов, мать твою! Представляться кто должен, а? Голос командира кто узнавать должен? — прокричал Иловайский. — Трое суток…
Иловайский вдруг вспомнил, что и сам не так давно обознался, когда ему прямо на дачу позвонил великий князь.
— Есаула Краснянского найди, раззява! — смирился Иловайский. — А коли меня узнать не желаешь, позволь представиться: полковник Иловайский. А ну живо господина есаула к телефону!
— Здравия желаю, Николай Петрович! — тут же, вместо дневального ответил Краснянский. — Есаул Краснянский по вашему приказанию…
— Вот что, есаул, — сказал Иловайский, — к пяти утра на Ходынку не поедем.